У всех бывают дурные сны, и мы, писатели, стараемся
использовать их повыгоднее. Но одно дело – использовать сон, и совсем другое –
считать его первопричиной своей личности и всей своей последующей жизни. Это
нелепое предположение не имеет ничего – или очень мало – общего с реальным
миром. Сны – это мысленное кино, обрывки и остатки впечатлений бодрствующей
жизни, сшитые в подсознательные лоскутные одеяла бережливым человеческим умом,
который ничего не любит выбрасывать. Одни из этих мысленных кинофильмов
относятся к категории “X”
[69]
, другие – комедии, а третьи – фильмы ужаса.
Я считаю, что писателями не рождаются, писатели не делают
сны или детские травмы – писателями становятся. Стать писателем (художником,
актером, режиссером, танцором и т.д.) можно только в результате сознательных
усилий. Конечно, должен быть и талант, но талант – чрезвычайно дешевый товар,
дешевле столовой соли. Преуспевшего отделяет от просто талантливого тяжелая
работа и долгая кропотливая учеба, постоянный процесс совершенствования. Талант
– тупой нож, и он ничего не разрежет, если не приложишь к нему большую силу –
силу настолько большую, что нож не режет, а рвет и проламывает (и после
двух-трех таких великанских взмахов он вполне может сломаться.., что, должно
быть, и случилось с такими несопоставимыми писателями, как Росс Локридж и
Роберт Говард). Дисциплина и постоянная работа – вот оселки, на которых тупой
нож таланта затачивается, пока не станет достаточно острым, чтобы прорезать
самое жесткое мясо и хрящ. Ни один писатель, живописец или актер не владел с
рождения абсолютно острым ножом (хотя некоторые обладали очень большими ножами;
художника с большим ножом мы называем “гением”), и каждый точит свой нож с
разной степенью усердия и желания.
Я полагаю, что для успеха в любой области художник должен
оказаться в нужное время в нужном месте. Нужное время в руках богов, но любой
ребенок своей матери может проложить себе путь в нужное место и ждать
[70]
.
Но где оно, это нужное место? В этом одна из величайших и
привлекательнейших тайн человеческого существования.
Я помню, как ходил искать воду с лозой вместе со своим дядей
Клейтоном, типичнейшим представителем жителей Мэна. Мы были вдвоем, дядя
Клейтон и я; он в своей полосатой красно-черной рубашке и старой зеленой шляпе,
а я – в синей парке. Мне было тогда лет двенадцать; ему могло быть и сорок, и
шестьдесят. В руке он держал лозу – раздвоенную ветку яблони. Яблоня для этого
дела лучше всего, сказал он, хотя в крайнем случае может сойти и береза. Есть
еще клен, но приговор дяди Клейта был таков: клен для поисков воды хуже всего,
потому что в нем ненастоящее зерно и оно будет лежать, если его выпустишь.
В двенадцать лет я был уже достаточно большой, чтобы не
верить в Санта Клауса, фей или лозоискательство. Одна из странных особенностей
нашей культуры состоит в том, что родители при первой же возможности стараются
заставить детей не верить в красивые сказки; у папы с мамой может не найтись
времени, чтобы помочь детям с уроками или почитать им вечером (пусть смотрят
телевизор, телик – клевая нянька, пусть глядят телевизор), зато они прилагают
колоссальные усилия, чтобы вызвать у ребенка недоверие к бедному старине Клаусу
и чудесам вроде лозоискательства и водяного колдовства. На это время всегда
находится. Почему-то эти люди считают, что волшебные сказки, рассказанные в
“Острове Гиллигана” (Gilligan's Island), “Странной паре” (The Odd Couple) или
“Любовной лодке” (The Love Boat), более приемлемы. Бог знает, почему так много
взрослых связывают эмоциональное просвещение с грабежом банков, но это так; они
не успокоятся, пока свет удивления не погаснет в глазах их детей. (Это не про
меня, шепчете вы своему соседу. Нет, сэр и мадам, именно про вас.) Родители,
как правило, осознают тот факт, что дети безумны – в классическом смысле этого
слова. Но я не вполне уверен, что убийство Санта Клауса или феи – аналог
“рациональности”. Для детей рациональность безумия вполне эффективна, А главное,
она держит страшилищ под строгим контролем.
Дядя Клеит почти не утратил этого детского умения
удивляться. Среди прочих его поразительных талантов (поразительных для меня по
крайней мере) была способность выслеживать пчел (заметив на цветке медоносную
пчелу, он шел за ней до самого улья – шел по лесу, брел по болоту, карабкался
по склонам, но из виду не терял); способность сворачивать сигарету одной рукой
(он всегда эксцентрично дергал локтем, прежде чем сунуть сигарету в рот и
зажечь спичками “Даймонд”, которые всегда носил в водонепроницаемом пакетике) и
бесконечный запас преданий и сказаний.., историй об индейцах, о привидениях,
фамильных историй, легенд – всего что угодно.
В тот день за обедом моя мама пожаловалась дяде Клейту и его
жене Элле, что вода из крана плохо течет и бачок в туалете наполняется
медленно. Она боялась, что колодец опять пересохнет. В то время, в 1959-м и
1960 годах, наш колодец мелел и летом даже совсем пересыхал примерно на месяц.
Тогда мы с братом возили воду в большом старом баке, который мой другой дядя
(дядя Орен; в течение многих лет он был лучшим плотником во всем южном Мэне)
соорудил у себя в мастерской. Бак втаскивали через заднюю дверь в дряхлый
микроавтобус, а потом переливали воду в большие молочные бидоны. А питьевую воду
в то время набирали из городского водопровода.
И вот, пока женщины мыли посуду, дядя Клеит позвал меня и
сказал, что мы должны отыскать моей матери новый колодец. В двенадцать лет это
интересный способ провести время, но я был настроен скептически: дядя Клеит с
таким же успехом мог сказать мне, что покажет, где за старой методистской
церковью приземлилась летающая тарелка.
И он начал бродить вокруг, в заломленной набок старой
зеленой шляпе, с сигаретой в углу рта. Прут он держал за раздвоенный конец
обеими руками, вывернув запястья вверх. Мы бесцельно походили по заднему двору,
по подъездной дороге, по холму, где росла яблоня (она и сейчас там растет, хотя
в маленьком фермерском доме живут совсем другие люди). И Клеит болтал… Он
рассказывал о бейсболе, о попытках некогда создать в Киттери меднорудный концерн,
о Поле Баньяне
[71]
, который, согласно легенде, когда-то повернул вспять
ручей Престил, чтобы снабдить лагерь питьевой водой.
Время от времени яблоневый прут начинал слегка подрагивать.
Тогда дядя замолкал, останавливался и ждал. Иногда подрагивание усиливалось, но
потом все-таки прекращалось. “Кое-что здесь есть, Стив, – говорил дядя. –
Кое-что. Но немного”. И я с понимающим видом кивал, не желая его расстраивать.
Я думал, что делаю это ради него. Знаете, как родители, когда они – а вовсе не
Санта Клаус – кладут подарок под елку или достают зуб из-под подушки, когда вы
уже уснули, и заменяют его монеткой. Я был уверен, что все это просто
спектакль, но продолжал ходить с дядей. Не забывайте, я был в том возрасте,
когда ребенок хочет “быть хорошим”; меня учили отвечать, когда ко мне
обращаются, и слушаться старших, как бы нелепы ни были их слова. Кстати, это не
самый плохой способ ввести ребенка в экзотический мир человеческого поведения;
послушные дети (а я был послушным) частенько совершают длительные прогулки по
закоулкам и необычным местам человеческой психики. Я не верил, что можно
отыскать воду с помощью яблоневого прута, но мне было интересно посмотреть, как
проделывается этот трюк.
