Примерно двадцать два года спустя мне выпала возможность
снова посмотреть “Тварь из Черной лагуны” – не по телевизору, когда впечатление
нарушается рекламой подержанных автомобилей, музыкальных альбомов и нижнего
белья; слава богу, фильм я смотрел нетронутый, несокращенный и даже в
стереоварианте. Те, кто, подобно мне, носит очки, с трудом пользуются очками
для стерео; спросите у любого очкарика, как ему нравятся картонные очки,
которые дают при входе в кинотеатр. Если стереофильмы снова начнут производить
в больших количествах, я намерен отправиться в ближайший центр коррекции зрения
и заплатить семьдесят баксов за специальные защитные линзы – одну красную,
другую зеленую. Не говоря уже о раздражающих очках, должен упомянуть, что я
взял с собой своего сына Джо – ему было пять лет, примерно столько же, сколько
было мне в том драйв-ин-кинотеатре (и представьте, каково было мне обнаружить,
что картина, которая привела меня в такой ужас в тот далекий вечер, была
экспертами ААК
[88]
отнесена к группе Джи – точно так же, как фильмы Диснея
[89]
).
В результате я испытал то странное чувство возвращения назад
во времени, которое, я уверен, испытывает большинство родителей, когда смотрят
вместе с детьми фильмы Диснея, или читают им книги про Винни Пуха, или берут с
собой в Шрайн
[90]
или в цирк “Барнум и Бейли”. Популярная запись способна
создать определенную “установку” в сознании слушателя именно из-за своей
короткой – от трех недель до трех месяцев – жизни, и потому старые золотые
диски звучат до сих пор – это эмоциональный эквивалент растворимого кофе. Когда
по радио “Бич Бойз”
[91]
поют “Помоги мне, Ронда”, я всегда испытываю
удивительную виноватую радость первого чувства (и если вы учтете мой нынешний
возраст – тридцать три года – и проделаете вычитание, то поймете, что я в этом
отношении чуть отставал). Книги и фильмы делают то же самое, хотя, на мой
взгляд, возрождаемая ими мысленная установка в случае кино по глубине и
текстуре богаче и глубже, а в случае книг – сложнее.
В тот день с Джо я как бы посмотрел “Тварь из Черной лагуны”
с другого конца телескопа, но теория возрождаемой мысленной установки
по-прежнему применима; в сущности, она остается неопровержимой. Время, возраст
и опыт наложили на меня, как и на всех, свой отпечаток; время не река, как
полагал Эйнштейн, а большое стадо бизонов, которые проносятся над нами и втаптывают
нас в землю, оставляя мертвыми и окровавленными, со слуховым аппаратом в ухе и
с мешочком для постоянного принятия испражнений на ноге вместо кольта-44.
Двадцать два года назад я не знал, что Тварь на самом деле – добрый старый Рику
Браунинг, знаменитый подводный каскадер, в костюме из латекса, и на этот раз
подавить недоверие мне было гораздо труднее. Но я его подавил – что ничего не
значит, а может быть (я надеюсь!), означает, что стадо бизонов до меня еще не
добралось. Но когда недоверие наконец исчезло, нахлынуло прежнее чувство, как
пять лет назад, когда я впервые повел Джо и Наоми, мою дочь, в кино – на новую
версию “Белоснежки и семи гномов”. В фильме есть сцена, в которой, после того
как Белоснежка надкусила отравленное яблоко, гномы с плачем уносят ее в лес.
Половина детишек, сидящих в зале, утопала в слезах; у остальных глаза тоже были
на мокром месте. Мысленная установка восстановилась настолько, что я тоже
почувствовал прилив слез. Я ненавидел себя за то, что мной можно так откровенно
манипулировать, но тем не менее поддавался – сидел, пуская в бороду слезы из-за
героев мультика. Но это не Дисней манипулировал мной – я сам. Это проснулся во
мне ребенок, проснулся и заплакал.., и на какое-то время ожил.
Когда “Тварь из Черной лагуны” уже подходила к концу, груз
недоверия уравновесился где-то у меня над головой, и режиссер Джек Арнолд вновь
произвел передо мной древнее уравнение волшебной сказки – каждый символ
отчетливый, крупный, и с ними управляться легко, как с детскими кубиками. Когда
мы смотрим фильм, ребенок просыпается в нас и начинает понимать, что такое
умирание. Умирание – это когда Тварь из Черной лагуны перегораживает выход.
Умирание – это когда чудовище добирается до тебя.
В конце концов герой и героиня, разумеется, не только выживают,
но и одерживают победу – как Гензель и Гретель. Когда в кинотеатре драйв-ин
вспыхнул свет и на большом белом экране появилась надпись “Спокойной ночи,
ведите машину осторожней” (а также напоминание “Не забудьте посетить вашу
церковь”), на короткое время пришло чувство облегчения, почти воскрешения. Но
более основательным было ощущение того, что добрый старый Ричард Карлсон и
добрая старая Джулия Адаме исчезнут в третий раз, а останется – останется
навсегда – Тварь, которая медлительно и терпеливо ждет свою жертву на дне
Черной лагуны; даже сейчас я вижу, как она выглядывает из-за растущей стены
грязи и веток.
Ее глаза. Ее древние глаза.
Глава 5
Радио и декорации реальности
1
Книги и фильмы – дело хорошее, и скоро мы к ним вернемся, но
сначала я хочу немного поговорить о радио середины 50-х годов. Начну с самого
себя, и от меня мы сможем перейти к обобщениям.
Я принадлежу к последней четверти последнего поколения,
которое еще помнит радиопостановки как форму драматического искусства со своими
собственными декорациями реальности. Впрочем, к пониманию значения радио нас
это утверждение не приближает, каким бы справедливым оно ни было. Золотой век
радио кончился примерно в 1950 году, и в том же году начался период, скромная
попытка осветить который предпринята в книге; в тот год я встретил свой третий
день рождения и научился пользоваться горшком. Я присутствовал при рождении
рок-н-ролла и видел, как он растет – здоровым и сильным… Но также я
присутствовал у смертного одра радио, когда оно умирало как мощное средство
передачи произведений искусства.
Бог свидетель, драму по-прежнему можно найти на радио –
“Театр загадок” (Mystery Theater) Си-би-эс
[92]
тому пример; и даже комедию,
как знает всякий преданный поклонник удивительно абсурдного супергероя –
Чикенмена
[93]
. Но “Театр загадок” выглядит странно плоским и мертвым –
всего лишь антикварная вещица. Нет той эмоциональной энергии, которой бурлила
радиосеть, когда каждую неделю со скрипом открывалась дверь “Внутреннего
святилища” (Inner Sanctum), или начинались передачи “Неизвестное измерение”
(Dimension Х), “Я люблю тайны” (I Love a Mystery), или в первые дни “Саспенса”
(Suspense). Хотя я слушаю “Театр загадок”, когда выпадает время (и когда И. Дж.
Маршалл бывает в ударе), я не особенно рекомендовал бы его публике: он похож на
“студебекер”, который только по непонятной случайности еще на ходу, или на
последнюю в мире бескрылую гагару. “Театр загадок” Си-би-эс похож на силовой
кабель, через который когда-то подавался мощный, почти смертоносный ток, а
теперь он валяется в углу, необъяснимо холодный и совершенно безвредный.
“Приключения Чикенмена” (The Adventures of Chickenman), объединенная комедийная
программа, воспринимается лучше (но это свойство комедий вообще, что на радио,
что в театре), однако к неустрашимому Чикенмену все же необходимо привыкнуть,
как к нюхательному табаку или виноградным улиткам. В приключениях Чикенмена мне
больше всего нравится тот момент, когда он, в сапогах, трико и шляпе, приходит
на остановку междугородного автобуса и обнаруживает, что поскольку у него нет
карманов, то нет и ни единой монетки, чтобы заплатить за проезд
[94]
. Но как
ни мил этот Чикенмен, весело переходящий от одной нелепой ситуации к другой, в
компании со своей еврейской мамой, с ее бесценными советами и куриным бульоном
с шариками мацы, он всегда как-то размыт, всегда словно не в фокусе.., за
исключением, может быть, того бесценного момента, когда он стоит перед шофером
автобуса, зажав шляпу между ног. Я улыбаюсь, слушая приключения Чикенмена;
иногда даже смеюсь, но все же таких потрясающе смешных моментов, как с Фиббером
Макги
[95]
, который подходит к своему шкафу, неудержимым, как само время,
или с Честером Ф. Райли, погруженным в долгий и тревожный разговор с соседом,
гробовщиком по имени Диггер О'Делл (“Он думает, что он большая шишка”), еще не
встречал.
