Наиболее отчетливо я помню только одну радиопрограмму,
которая, безусловно, относилась к танцу смерти – “Саспенс”, и она тоже
передавалась радиосетью Си-би-эс.
Мы вместе с моим дедом (тем самым, что в молодости работал с
Уинслоу Хомером) слушали радио вместе. В восемьдесят два года дед был здоров и
силен, но его речь понять было невозможно из-за густой бороды и отсутствия
зубов. Он говорил – и очень много, – но только моя мать была способна разобрать
его бормотание. “Гиззен-группен фазззава-групп?” – спрашивал он меня, когда мы
вместе слушали старый настольный радиоприемник “Филко”
[96]
. “Конечно,
дедушка”, – отвечал я, не имея ни малейшего представления о том, с чем
согласился. Тем не менее радио нас объединяло.
В то время – 1958 год – мои бабушка и дедушка жили в одной
комнате, которая служила одновременно гостиной и спальней, самой большой
комнате маленького новоанглийского дома. Дедушка ходил – с трудом, но бабушка
уже ослепла, была прикована к постели и ужасно тучна; она страдала гипертонией.
Иногда сознание ее прояснялось, и тогда она разражалась длинными тирадами,
требуя, чтобы мы накормили лошадь, погасили свет или помогли ей встать, чтобы
она могла испечь на ужин пирог. Временами она разговаривала с Флосси, одной из
моих теток по материнской линии. Флосси умерла от менингита сорок лет назад.
Итак, ситуация в комнате была такой: дед сохраняет ясный ум, но понять его
невозможно; бабушка вполне понятна, но впала в маразм.
И между ними двумя – дедушкин радиоприемник.
По радиовечерам я приносил стул, ставил его в дедушкином
углу, а дед закуривал одну из своих большущих сигар. Звучал гонг, возвещающий
начало “Саспенса”, или Джонни Доллар начинал еженедельный рассказ о своих
расходах, или из динамика доносился голос Билла Конрада в исполнении Мэтта
Диллона, глубокий и порой невыразимо вульгарный: “Это делает человека
бдительным.., и немного одиноким”. Для меня запах крепкой сигары в маленькой
комнате до сих пор связан с воспоминанием, как я воскресным вечером вместе с
дедом слушаю радио. Скрип двери, звон шпор.., или вопль в конце классической
серии “Саспенса”: “Вчера ночью ты умер”.
И они действительно умерли, одна за другой, все последние
радиопрограммы. Первой ушла в небытие “Пороховой дым” (Gunsmoke). Сейчас у
телезрителей лицо Мэтта Диллона, которое в прошлые годы можно было только
воображать, ассоциируется с Джеймсом Арнессом, лицо Аманды Блейк – с Китти,
Милбурна Стоуна – с Доком, а лицо Денниса Уивера, разумеется, с Честером. Их
лица и голоса затмили голоса, приходящие по радио. И даже сейчас, двадцать лет
спустя, энергичный, слегка подвывающий голос Уивера у меня связывается с Честером
Гудом (или, как он именовался в радиопередачах, Честером Праудфутом); я вижу,
как он торопливо идет по тротуару Додж-Сити и кричит: “Мистер Диллон! Мистер
Диллон! Там, на Лонг-бренч, что-то случилось!” “Джонни Доллар” продержался еще
с год или чуть дольше; он закрыл последнее дело и исчез в том аду, куда
попадают все ушедшие в отставку следователи страховых компаний.
"Саспенс”, последний из радиоужастиков, умер в тот же
день, что и “Джимми Доллар”, – 30 сентября 1962 года. К тому времени телевидение
продемонстрировало свои способности производить ужасы; как и “Пороховой дым”,
“Внутреннее святилище” перепрыгнуло с радио на видео, и мы наконец смогли
увидеть скрипучую дверь. Она была поистине ужасна – слегка покосившаяся,
покрытая паутиной, и тем не менее в этом было какое-то облегчение. Ничего нет
ужаснее, чем звучащая дверь. Я не собираюсь писать длинную диссертацию на тему,
почему умерло радио или почему оно по сравнению с телевидением предъявляет
повышенные требования к воображению слушателя (хотя мы вкратце коснемся этой
темы, когда будем говорить о великом Арчи Оболере); радиодраму и без того
слишком много анализировали и явно перехваливали. Легкая ностальгия полезна для
души, но, мне кажется, я уже достаточно отдал ей дань.
Однако я хочу кое-что сказать о воображении как инструменте
искусства и об умении внушить страх. Эта мысль не принадлежит мне: я слышал,
как ее выразил в 1979 году Уильям Ф. Нолан на Всемирной конвенции фантастов.
Нолан сказал, что ничто не пугает так сильно, как то, что находится за запертой
дверью. Вы подходите к двери в старом покинутом доме и слышите, как что-то
скребется за ней. Аудитория замирает вместе с героем, когда он или она (чаще
она) подходит к запертой двери. Героиня распахивает дверь и видит насекомое
размером с автомобиль. Аудитория кричит, но в этом крике звучит странное
облегчение. “Насекомое в десять футов – это, конечно, ужасно, – думает зритель,
– но с десятифутовым насекомым я справлюсь. Я боялся, что оно будет в сто футов
ростом”.
Если хотите, задумайтесь над самой страшной серией из
“Подмененного”. Героиня (Триш ван Девере) бежит к дому с привидениями, который
снял ее новый друг (Джордж Скотт), уверенная, что тот нуждается в ее помощи. На
самом деле Скотта в доме нет, но множество негромких вкрадчивых звуков
заставляют ее думать, что есть. Загипнотизированная публика смотрит, как Триш
поднимается на второй этаж, на третий; наконец, взбирается по узкой, затянутой
паутиной лестнице, ведущей на чердак, где восемьдесят лет назад был жестоко
убит мальчик. И когда она заходит на чердак, кресло мальчика на колесиках
неожиданно поворачивается и устремляется к ней, гонится за ней по всем трем
этажам, по коридору и отрезает путь к входной двери. Публика кричит, когда
пустое кресло преследует героиню, но самое страшное не это; самое страшное
происходит, когда камера задерживается на длинных темных лестницах и мы
пытаемся вообразить, как сами поднимаемся по этим лестницам к еще неведомому,
но уже ждущему нас ужасу.
Приводя пример с большим насекомым, Нолан говорил как
сценарист, но его мысль применима к любым видам искусства. То, что таится за
дверью или на верху лестницы, никогда не пугает так, как сама лестница или
дверь. И поэтому возникает парадокс: вызванный средствами искусства ужас почти
всегда разочаровывает. Можно очень долго пугать неизвестным (классический
пример, на который также указал Билл Нолан, это фильм Жака Турнюра “Проклятие
демона” (Curse of the Demon), с Даной Эндрюс), но рано или поздно вам придется
выложить карты. Придется открыть дверь и показать публике, что там, за ней. И
даже если за ней насекомое не в десять, а в сто футов ростом, публика
облегченно вздохнет и подумает: “Насекомое в сто футов – это ужасно, но с ним я
справлюсь. Я боялся, что оно будет в тысячу футов”. Дело в том – и это очень
удачно для человечества, потому что позволяет справиться с такими ужасами, как
Дахау, Хиросима, крестовый поход детей
[97]
, массовый голод в Камбодже и то,
что произошло в Джонстауне, в Гвиане, – итак, дело в том, что человеческое
сознание способно справиться почти со всем, чем угодно.., и перед писателем или
режиссером, работающими в жанре ужаса, возникает проблема: как изобрести
психологический эквивалент перемещения быстрее света, если есть уравнение Е =
mc2 .
