С другой стороны, Ульям Фолкнер не ограничился тем, что
бросил несколько семян, он насадил целый сад.., и все, к чему он обращался
после 1930 года, после того как открыл для себя готическую форму, – все дало
плоды. Квинтэссенция южной готики в произведениях Фолкнера для меня – в
“Святилище” (Sanctuary), в той сцене, когда Попей стоит на виселице в ожидании
казни. По такому случаю он аккуратно причесался, но теперь, когда петля у него
на шее, а руки связаны за спиной, волосы упали ему на лоб. “Сейчас поправлю”, –
говорит ему палач и нажимает на рычаг. Попей умирает с волосами, упавшими на
лицо. От всего сердца верю, что человек, выросший севернее линии Мейсон –
Диксон, не смог бы придумать такую сцену, а даже если бы и придумал, то не
сумел бы написать. То же самое – долгая мрачная мучительная сцена в приемной
врача, с которой начинается роман Флэннери О'Коннор “Откровение”. За пределами
южного воображения таких врачебных приемных нет; боже, что за компания!
Я хочу сказать, что в южном воображении есть что-то пугающе
буйное и плодородное, и это особенно проявляется, когда воображение
устремляется в русло готики.
История Харральсонов, первой семьи, поселившейся в Плохом
Месте романа Сиддонс, ясно показывает, как автор запускает в работу южное
воображение.
Эта жена-девочка Пирожок Харральсон, словно только что из
“Чи-Омеги” и “Младшей лиги”, испытывает нездоровое влечение к отцу, могучему
человеку с холерическим темпераментом, выросшему на “южном мятлике”. Пирожок
вполне осознает, что ее муж, Бадди, представляет одну вершину Треугольника, а
ее отец – другую. Она настраивает их друг против друга. Сам дом кажется лишь
еще одной фигурой в игре “любовь – ненависть – любовь”, в которую она играет с
отцом. (“Что за странные у них отношения”, – замечает один из героев.) К концу
первого разговора с Колкит и Уолтером Пирожок весело восклицает: “О, папа этот
дом просто возненавидит! Придется его связывать!"
Бадди тем временем попадает под крылышко Лукаса Эббота,
новичка в юридической фирме, в которой Бадди работает. Эббот – северянин, и мы
мимоходом узнаем, что он покинул Нью-Йорк из-за скандала: “…что-то с одним из
клерков”.
Соседний дом, который, по выражению Сиддонс, оборачивает
против людей их тайные слабости, с ужасной аккуратностью переплетает все эти
элементы. К концу вечеринки по случаю новоселья Пирожок начинает кричать. Гости
сбегаются, чтобы узнать, что случилось. И видят в комнате, где оставляли
пальто, обнявшихся обнаженных Бадди Харральсона и Лукаса Эббота. Папа Пирожка,
который увидел их первым, умирает на полу от сердечного приступа, а Пирожок
кричит.., и кричит.., и кричит…
Если это не южная готика, тогда что же это?
Суть ужаса этой сцены (которая по кое-каким причинам очень
напоминает мне ошеломляющий момент в “Ребекке” (Rebecca), когда безымянная
рассказчица заставляет гостей замереть, спускаясь по лестнице в костюме,
который носила ужасная первая жена Максима) в том, что социальные обычаи не
просто нарушены: они нарушены прямо на наших выпученных от шока глазах. Сиддонс
очень точно взрывает этот заряд динамита. Вот случай, когда разрушается все: за
несколько секунд рухнула и жизнь, и карьера.
Нам нет необходимости анализировать душу автора произведений
ужасов; нет ничего скучнее людей, которые спрашивают: “Почему вы пишете так
странно?” или “Испугала ли вашу матушку, когда она была беременна вами,
двухголовая собака?” – и никто не раздражает так сильно, как они.
Я не собираюсь уподобляться им, но хочу сказать, что сильное
воздействие “Дома по соседству” объясняется тем, что автор хорошо понимает
социальные границы. Любой, кто работает в жанре ужасов, имеет четкое – иногда
даже болезненно развитое – представление о том, где кончаются социальные (или
моральные, или психологические) рамки общепринятого и начинаются белые пятна
табу. Сиддонс лучше других способна обозначить границы, отделяющие социально
приемлемое от социально кошмарного (правда, тут на память снова приходит Дафна
Дюмарье), и я уверен, что в детстве ее учили, что нельзя есть, положив локти на
стол.., или заниматься извращенной любовью в комнате для пальто.
Она снова и снова возвращается к теме нарушения социальных
обычаев (как и в своем раннем романе – не о сверхъестественном, – в книге о юге
“Отель печали” (Heartbreak Hotel)), и на самом общепонятном символическом
уровне “Дом по соседству” можно считать забавным, с примесью страшного,
социологическим трактатом о нравах и обычаях Пригорода Умеренно Богатых Людей.
Но под этой внешностью мощно бьется сердце южной готики. Колкит говорит, что
даже близкому другу не в состоянии передать, что увидела в тот день, когда
Анита Шихан окончательно и безвозвратно потеряла рассудок, и однако
рассказывает об этом с яркими, шокирующими подробностями. В каком бы ни была
она ужасе, Колкит видела все. В самом начале романа она сама сравнивает “Новый
Юг” со “Старым Югом”, и весь роман в целом есть такое сравнение. На поверхности
мы видим “непременный “мерседес” табачного цвета”, отпуск в Очо-Риос и
“Кровавую Мэри”, обильно посыпанную укропом, у Ринальди. Но под этим таится то,
что заставляет сердце романа биться с такой поразительной и грубой силой, –
таится Старый Юг, южная готика. На этой глубине действие романа происходит
вовсе не в фешенебельном пригороде Атланты – оно происходит в том мрачном
округе сердца, который так удачно нанесла на карту Флэннери О'Коннор.
Поскребите посильнее Колкит Кеннеди – и вы увидите миссис Терпин О'Коннор,
стоящую в своем хлеву в ожидании откровения.
Если в романе и есть серьезный недочет, то он связан с нашим
восприятием супругов Кеннеди и третьего персонажа – Вирджинии Гатри. Мы не
испытываем к ним особой симпатии, и хотя это не обязательно, но читатели могут
не понять, почему сама Сиддонс их любит, как она говорит. Почти на всем
протяжении повествования Колкит не слишком симпатична: она тщеславна, чересчур
много думает о деньгах и сословных различиях, в сексуальном смысле чопорна и в
то же время склонна к эксгибиционизму. “Нам нравится, когда жизнь и все, что у
нас есть, складывается гладко, – в самом начале говорит она читателю с
раздражающим удовлетворением. – Хаос, насилие, беспорядок, беззаботность нас
огорчают. Не пугают, потому что мы их осознаем, а именно огорчают. Мы следим за
новостями, активно занимаемся политикой. Мы знаем, что соорудили себе оболочку,
но мы много работали, чтобы этого достичь; это был наш собственный выбор. И у
нас есть на это право”.
По сути, эта тирада отчасти должна подготовить нас к
изменениям, которые испытают Колкит и Уолтер под влиянием проделок соседнего
дома, – этот проклятый дом делает то, что Боб Дилан называл “возвращением
вспять”. Сиддонс, несомненно, хочет сказать нам, что Кеннеди постепенно
достигнут нового уровня социального сознания; после эпизода с Шиханами Колкит
говорит мужу: “Знаешь, Уолтер, мы никогда не высовываем головы. Никогда не
рискуем тем, что ценим. Мы взяли у жизни все лучшее.., и ничего не дали
взамен”. Если это так, то Сиддонс выполняет поставленную перед собой задачу.
Кеннеди расплачиваются своей жизнью. Проблема романа, возможно, заключается в
том, что читатель чувствует: эта цена справедлива.
