Кроме того, у Сиддонс более смутное, чем мне бы хотелось,
представление о том, что означает растущая социальная сознательность Кеннеди. Если
это победа, то она мне кажется пирровой; их собственный мир уничтожен
убеждением, что они должны предупредить остальных насчет соседнего дома, но это
убеждение взамен не дало им внутреннего спокойствия – и финал книги как будто
указывает на то, что победитель в итоге не получает ничего.
Выходя в сад, Колкит не просто надевает шляпу от солнца: она
надевает мексиканскую шляпу. Она вправе гордиться своей работой, но читатель
может усомниться в ее спокойной уверенности в собственной внешности: “У меня есть
все, что мне нужно, и я не нуждаюсь в лести молодых людей, хотя, должна скромно
признаться, есть такие, кто готов ее предложить”. Мы знаем, что она хорошо
выглядит в облегающих джинсах; сама Колкит об этом упоминает. И у читателя
складывается ощущение, что если бы книга была написана год-два спустя, Колкит
уточнила бы, что она хороша в своих джинсах от Калвина Клейна. Дело в том, что
с такими людьми нелегко, и помогает ли ее характер постоянному движению к
катастрофе или мешает ему, читатель должен решить для себя сам.
Столь же проблематичны и диалоги романа. В одном месте
Колкит обнимает только что приехавшую Аниту Шихан и говорит ей: “Добро
пожаловать, Анита. Вы здесь новенькая и очень мне понравились, поэтому надеюсь,
вы будете здесь очень-очень счастливы”. Я не сомневаюсь в ее искренности;
просто мне кажется, что люди так не говорят – даже на юге.
Скажем так: главная проблема “Дома по соседству” – в
неопределенности развития характеров. Меньшая – в непосредственном исполнении;
это проявляется главным образом в диалогах, в то время как повествование от
автора вполне адекватно и образность речи достойна похвал. Впрочем, как
готический роман книга действительно удалась.
А теперь позвольте сказать, что “Дом по соседству” не только
южный готический роман; вопреки своим недостаткам он достиг успеха в гораздо
более важной области: это чистый образец того, что Ирвин Мейлин называет “новой
американской готикой”, – кстати, как и “История с привидениями” Страуба, хотя
Страуб как будто гораздо лучше понимает, какой вид рыбы попался в его сети
(ясным указанием на это является использование им мифа о Нарциссе и
смертоносного зеркала).
Джон Парк использует идею Мейлина в своей статье для журнала
“Критика: изучение современной литературы”
[218]
. Статья Парка посвящена
роману Ширли Джексон “Солнечные часы”, но сказанное им применимо ко всему
необозримому морю американских книг об ужасах и привидениях, включая и мои
собственные. Вот “перечень составляющих” современной готики Мейлина, приводимый
Парком в его статье.
Во-первых, ареной, на которой сталкиваются универсальные
силы, служит микрокосм. В романе Сиддонс такой микрокосм – это дом по
соседству.
Во-вторых, готический дом символизирует авторитаризм,
замкнутость или “связывающий нарциссизм”. Под нарциссизмом Парк и Мейлин вроде
бы понимают растущую одержимость собственными проблемами: обращение внутрь,
вместо того чтобы расти вовне. Новая американская готика помещает героя в замкнутую
петлю, и физическое окружение часто подчеркивает внутреннюю направленность
героя – как в “Солнечных часах”
[219]
.
Это увлекательная и, можно сказать, фундаментальная перемена
в готическом романе. В былые времена критики рассматривали Плохое Место как
символическое изображение матки – главным образом видели в нем сексуальный
символ, который, возможно, позволяет готике без опаски рассуждать о сексуальных
страхах. Парк и Мейлин полагают, что новая американская готика, созданная за
двадцать с небольшим лет после выхода “Призрака Хиллхауза”, использует Плохое
Место не для символизации сексуального интереса и страха перед сексом, но
интереса к самому себе и страха перед самим собой.., и если кто-нибудь спросит
вас, почему за последние пять лет наблюдается такой рост интереса к литературе
и фильмам ужасов, вы можете обратить внимание того, кто вас спрашивает, на
факт, что рост числа фильмов ужасов в 70-е и начале 80-х годов совпадает с
появлением таких вещей, как рольфинг
[220]
, примитивный крик и горячие
ванны.., и что наиболее популярные образчики жанра ужасов, от “Изгоняющего
дьявола” до “Они пришли изнутри” Кроненберга, – это примеры новой американской
готики, которая предлагает нам не символическую матку, а символическое зеркало.
Кто-то может счесть мои рассуждения академическим вздором,
но на самом деле это не так. Цель литературы ужасов не только в том, чтобы
исследовать территории табу, но и в том, чтобы подкрепить наше положительное
отношение к статус-кво путем демонстрации того, какой жуткой может быть
альтернатива. Подобно самым страшным кошмарам, хорошее шоу ужасов делает свое
дело, выворачивая статус-кво наизнанку, – вероятно, в мистере Хайде нас больше
всего пугает то, что он вместе с тем и доктор Джекил. В американском обществе
человек все больше интересуется только самим собой, и неудивительно, что жанр
ужасов старается показать нам отражение, которое нам не нравится, – наше
собственное.
Говоря о “Доме по соседству”, мы обнаруживаем, что можем
отложить в сторону карту Призрака из колоды Таро: по сути, в доме, которым
последовательно владели Харральсоны, Шиханы и Грины, никаких призраков нет.
Карта, которая здесь подходит больше, появляется неизменно, когда мы имеем дело
с нарциссизмом: это карта оборотня. Более традиционные рассказы об оборотне
всегда – намеренно или нет – подражают классической истории Нарцисса; в версии
Лона Чейни-младшего мы наблюдаем за Чейни, который наблюдает за собой в Вечно
Популярном Бассейне, когда он превращается из чудовища в Ларри Тэлбота. Точно
ту же сцену мы встречаем в телеверсии “Невероятного Неуклюжего”, когда этот
Невероятный снова принимает внешность Дэвида Бреннера. В “Проклятии оборотня”
(Curse of the Werewolf) Хаммера эта сцена вновь повторяется, только на сей раз
превращение претерпевает Оливер Рид и сам же следит за этим процессом.
Подлинное зло дома по соседству в том, что он превращает людей в существ, к
которым они должны испытывать отвращение. Подлинная тайна дома по соседству –
он служит гардеробной для оборотней.
