Я повернула выключатель у двери, ослепительно вспыхнул
верхний свет. Я доплатила лишнего, чтобы квартиру покрасили в любой цвет,
отличный от белого. Стены в гостиной были бледно-розовые, диван
розовато-лиловый с фиолетовым и розовым. Мягкое кресло в углу – розовое. Драпри
– розовые с прожилками лилового. Джереми говорил, что это как находиться внутри
дорого украшенного пасхального яйца. Книжная полка белая, столик с музыкальным
центром белый. Я включила торшер над мягким креслом. Потом – свет над кухонным
столиком и стульями. Кружевные белые занавески обрамляли большое окно перед
столом, и стекло было очень черное и какое-то угрожающее. Я закрыла шторы,
оставив ночь снаружи, за белыми жалюзи. Миг я постояла перед единственной
картиной в комнате – это была репродукция "Приюта бабочек" В. Скотта
Майлза. Тон картины был в основном зеленый, и бабочки нарисованы так
натурально, и потому на картине были розовые и лиловые пятнышки. Но картину не
выбирают лишь по той причине, что она подходит к комнате, – выбираешь ее
за то, что она с тобой разговаривает. Говорит что-то такое, о чем ты каждый
день хочешь слышать. Картина всегда казалась мне мирной, идиллической, но
сегодня просто была красками на холсте. Сегодня ничего меня не успокаивало. Я
включила в кухне свет и пошла в спальню.
Дойл стоял спокойно в сторонке, пока я ходила и включала
лампы, как ребенок, проснувшийся от кошмара. Свет, чтобы прогнать все плохое.
Беда была лишь в том, что сейчас плохое было у меня в голове. Тут никакому
свету не хватит яркости.
Дойл прошел за мной в спальню. Я, проходя, включила верхний
свет.
– Спальня мне нравится, – произнес Дойл.
На это замечание я обернулась:
– О чем ты?
Его лицо было бесстрастным, непроницаемым.
– Гостиная очень... розовая. Я боялся, что и спальня
будет такая же.
Я оглядела светло-серые стены, бордовый бордюр на обоях с
розовыми, лиловыми и белыми цветами. Двуспальная кровать почти не оставляла
места между своим изножьем и дверцами стенного шкафа. На сочно-бордовом
покрывале валялась гора подушек: бордовых, лиловых и несколько черных – всего
несколько. Столик вишневого дерева с зеркалом покрыт лаком почти до черноты
темным. И туалетный столик у окна ему под стать. Джереми говорил, что моя
спальня похожа на комнату мужчины, чуть-чуть приукрашенную подругой владельца.
Черный лаковый комод в углу поодаль от двери в ванную. Орнамент на нем был
восточный – журавли и стилизованные горы. Журавль был одним из символов моего
отца. Помню, покупая этот комод, я подумала, что отцу бы он понравился. На нем
стоял филодендрон в горшке, так разросшийся, что его лозы спадали зелеными
волосами.
Я оглядела комнату, и вдруг меня охватило чувство, что
комната эта не моя, что я здесь чужая. Я обернулась к Дойлу:
– Будто для тебя есть разница, какого цвета моя
спальня.
Он не моргнул глазом – только лицо его стало еще более
непроницаемым, пассивным, и едва заметная тень надменности показалась на нем,
что напомнило мне придворную маску Шолто.
Мой ответ был злобным, и намеренно. Я на него злилась.
Злилась, что он не убил Нерис вместо меня. Злилась, что он заставил меня
сделать то, что надо было сделать. Злилась за все, даже за то, что было не его
виной.
Он смотрел на меня холодными глазами.
– Ты права, принцесса Мередит, твоя спальня никак меня
не касается. Я – придворный евнух.
Я покачала головой:
– Нет, дело не в этом. Ты не евнух, никто из вас не
евнух. Просто она ни с кем не делится.
Он пожал плечами, и это вышло грациозно. Но от этого
движения он вздрогнул.
– Как твоя рана? – спросила я.
– Только что ты сердилась на меня, сейчас уже не
сердишься. Почему?
Я попыталась выразить это словами:
– Ты не виноват.
– В чем именно не виноват?
– Не ты подверг меня опасности. Ты спас мне жизнь. Не
ты посылал на меня слуа. Не ты заставил руку плоти проявиться именно сегодня.
Все это не твоя вина. Я злюсь и хочу кого-нибудь обвинить, но ты не должен
расплачиваться за чужие грехи.
Он приподнял брови – черные на черном.
– Невероятно цивилизованная точка зрения для принцессы.
Я снова покачала головой:
– Брось величание, Дойл. Я Мередит, просто Мередит.
Брови поднялись еще выше, глаза будто полезли из орбит, и их
выражение заставило меня засмеяться. Смех звучал нормально и ощущался хорошо. Я
села на край кровати и мотнула головой:
– Я не думала, что смогу сегодня смеяться.
Он опустился передо мной на ковер:
– Тебе приходилось убивать и раньше – что же здесь
нового?
Я посмотрела на него, удивленная: как он сразу понял, что
меня тревожит?
– Почему было так важно, чтобы Нерис убила я?
– Сидхе приходят в силу через обряд, но это не значит,
что сила проявится. Когда она проявляется в первый раз, сидхе должен окровавить
себя в битве. – Он уперся руками в кровать по обе стороны от меня, но не
касаясь меня. – Это вроде жертвоприношения крови, чтобы сила не заснула
снова, но продолжала расти.
– От крови растут посевы, – сказала я.
Он кивнул.
– Смертная магия – самая древняя из всех,
принцесса. – Он снова улыбнулся своей почти незаметной улыбкой. –
Мередит, – тихо назвал он меня по имени.
– И ты заставил меня изрубить Нерис в фарш, чтобы мои
силы не заснули снова?
Он опять кивнул.
Я посмотрела в это серьезное лицо.
– Ты сказал, что сидхе приходят в силу через ритуал. Я
не выполняла ритуала.
– Твоим ритуалом была ночь, которую ты провела с тем
шелки.
Я покачала головой:
– Нет, Дойл, ничего ритуального мы вту ночь не
совершали.
– Есть много ритуалов для пробуждения силы, Мередит.
Бой, жертвоприношение, секс и многое другое. Неудивительно, что твоя сила
выбрала секс. Ты происходишь от трех различных божеств плодородия.
– На самом деле пяти. Но я все равно не понимаю.
– Твой шелки был покрыт Слезами Бранвэйн, и в эту ночь
он был твоим любовником-сидхе. Он вызвал твою вторичную силу.
– Я знала, что это было волшебно, но не знала... –
У меня пресекся голос, я нахмурила брови. – Кажется, в этом было большее,
чем просто хороший секс.
– Почему? Если секс порождает чудо жизни – что может
быть выше этого?
– Магия, которая исцелила Роана, вернула ему шкуру. Я
не пыталась его целить, потому что не знала как.
Дойл сел рядом с кроватью, почти упираясь полусогнутыми
ногами в ночной столик.
