Он был повыше Галена, почти семь футов, как приличествует
богу. Одет он был в ярко-синее пальто, распахнутое над сшитым на заказ черным
костюмом, а сорочка у него была из синего шелка с высоким круглым воротником,
который модельеры сейчас пытаются ввести в моду, чтобы избавить мужчин от
галстуков. Баринтус выглядел в этом наряде ослепительно. Волосы он пустил
вокруг себя свободной волной, как второй плащ. И я знала, что выбирал его
гардероб кто-то другой, может быть, моя тетка. Дай волю Баринтусу, он бы
нацепил джинсы и футболку, а то и того проще.
Гален и Баринтус были наиболее частыми гостями в доме моего
отца, когда он отправился жить к людям. Баринтус был силой среди сидхе –
носителем чистой крови Старого Двора. Сидхе до сих пор перешептываются о его
последней дуэли – это было задолго до моего рождения. На той дуэли его
противник утонул посреди луга, в милях от ближайшей воды. Баринтус, как и мой
отец, никогда не соглашался драться на дуэли, если не насмерть. Все остальное
не стоило его времени.
Гален отпустил меня на землю. Я побежала к Баринтусу,
протягивая руки в приветствии. Он осторожно вытащил руки из карманов пальто,
согнул пальцы так, что мои руки можно было вложить в его. У него между пальцами
были перепонки, и он болезненно к этому относился с тех пор, как один репортер
в пятидесятых обозвал его "человек-рыба". Трудно поверить, что некто,
почитаемый когда-то морским богом, обидится на хама двадцатого столетия, но так
оно было. Баринтус навсегда запомнил этот опыт общения с прессой.
Перепонки можно было полностью убрать в дополнительную
кожную складку, если Баринтус не хотел ими пользоваться. Тогда он расправлял
кожу и плавал, как... ну, как рыба. Хотя вслух такой комплимент произносить
тоже не стоило.
Он взял мои руки в свои и с высоты своего роста наклонился
цивилизованно, но сердечно поцеловать меня в щеку. Я ответила тем же. Баринтус
любил на публике вести себя цивилизованно. Его личная жизнь была не для общего
пользования, и у него была сила отстаивать это право от самой королевы. К
богам, даже свергнутым, следует относиться с определенным уважением. Тот
репортер, что прилепил ему прозвище в заголовке мировых новостей, в то же лето
потерпел крушение на Миссисипи, плавая на лодке. Очевидцы говорят, что просто
вода встала дыбом и ударила в лодку. Ничего подобного они в жизни не видели.
Фотоаппараты продолжали щелкать. Мы продолжали их не
замечать.
– Хорошо, что ты снова с нами, Мередит.
– И я тебя рада видеть, Баринтус. Я надеюсь, что при
Дворе для меня будет достаточно безопасно, чтобы не получился просто продленный
визит.
Прозрачное веко заморгало на его глазах. Когда он не плавал,
это был признак нервозности.
– Это тебе придется обсудить с твоей тетей.
Мне не понравилось, как это прозвучало. Репортер совал мне
под нос диктофон.
– Кто вы такая?
Вопрос свидетельствовал, что он попал на эту работу, когда я
уже покинула дом.
Улыбаясь и очаровывая, Гален вышел вперед, открыл рот, но гулкую
тишину наполнил другой голос.
– Принцесса Мередит Ник-Эссус, Дитя Мира.
Говоривший оттолкнулся от дальнего окна, к которому
прислонялся.
– Дженкинс, до чего же неприятно вас видеть! –
сказала я.
Он был высокий и тощий, хотя рядом с Баринтусом высоким бы
не показался. Он всегда ходил в суточной щетине, такой густой, что я однажды
его спросила, отчего он бороду не отрастит. Он ответил, что его жена не любит
лицевой растительности. Я на это сказала, что не могу себе представить, кто
согласился за него выйти. Это Дженкинс продал фотографии расчлененного тела
моего отца. Не в Соединенных Штатах, разумеется, мы для этого слишком
цивилизованны, но есть другие страны, другие газеты, другие журналы. Фотографии
купили и напечатали. Это он появился неожиданно на похоронах и щелкнул меня со
слезами на щеках, с такими злыми глазами, что они горели как угли. Эта
фотография была номинирована на какой-то приз. Приза ей не дали, но мое лицо и
расчлененное тело моего отца стали мировой новостью – благодаря Дженкинсу. Я до
сих пор его за это ненавидела.
– До меня дошел слух, что вы возвращаетесь посетить
родные места. Вы останетесь целый месяц до Хэллоуина? – спросил он.
– Не могу поверить, чтобы кто-то рискнул навлечь на
себя недовольство тетушки, разговаривая с вами, – сказала я, не отвечая на
его вопрос. У меня большая практика игнорировать вопросы корреспондентов.
Он улыбнулся:
– Вы бы удивились, узнав, кто мне об этом говорил.
Мне эта фраза не понравилась. Как-то она звучала
неопределенно угрожающе, как-то еще и лично. Нет, совсем мне она не
понравилась.
– Милости просим домой, Мередит, – сказал он и
отвесил небольшой, но странно стильный поклон.
То, что я хотела ему сказать, не годилось для произнесения
на публике – слишком много было вокруг диктофонов. Если здесь Дженкинс, то и
телевизионщики могут быть недалеко. Раз он не может получить эксклюзив, он
постарался, чтобы здесь была толпа.
Я ничего не сказала, пропустила мимо ушей. Он меня
подначивал еще с моего детства. Был он всего на десять лет меня старше, но
выглядел старше на все двадцать, потому что я сейчас по виду была чуть за
двадцать. Пусть я и не буду жить вечно, но сохранюсь очень хорошо. Я думаю,
именно это раздражало Дженкинса – писать о тех, кто не стареет или стареет
медленнее, чем он. Когда я была моложе, бывали моменты, когда мысль о том, что
он наверняка умрет раньше, утешала.
– Ты все еще воняешь как пепельница, Дженкинс. Разве ты
не знаешь, что курение сокращает ожидаемый срок жизни?
Лицо его стало резким и узким от злости. Он понизил голос и
прошептал:
– Все та же мелкая стерва с Запада, да, Мерри?
– У меня есть постановление суда, запрещающее тебе к
ней приближаться. Отойди на пятьдесят футов, Дженкинс, или я позову копов.
Баринтус подошел к нам и предложил мне руку. Ему не надо
было этого говорить. Я-то знала, что не стоит втягиваться в обмен оскорблениями
с репортером на глазах других репортеров. Постановление появилось, когда
Дженкинс распространил мои фотографии по всему миру. Судебные прокуроры нашли
нескольких судей, которые решили, что Дженкинс действительно злоупотребил
доверием несовершеннолетней и нарушил неприкосновенность моей частной жизни.
После этого ему было запрещено говорить со мной и подходить ближе пятидесяти
футов.
Единственная, я думаю, причина, почему Баринтус тогда не
убил за меня Дженкинса, состоит в том, что сидхе это тоже сочли бы за слабость.
Я была не просто сидхе королевской крови, я стояла в двух ступенях от Неблагого
трона. Если я не могу защитить себя даже от слишком усердных репортеров, то
нечего мне делать в очереди на престолонаследие. Поэтому Дженкинс стал моей
проблемой. Королева запретила нам трогать репортеров после того небольшого
инцидента с лодкой. К сожалению, от Барри Дженкинса меня могла избавить только
его смерть. От всего остального он очухается и приползет снова за мной
шпионить.
