— Надолго остановимся, ваше высочество?
— На ночь, — отрубил я. — Всего на одну ночь.
Он выкрикнул звонко и молодо:
— Разрешите выполнять?
— Да, — ответил я. — Выполняйте. Разрешаю. Весьма. И быстро!
Он вскинул руку, все развернули коней, все еще не отрывая восторженных взглядов от нежной юной эльфийки, и помчались. Вернее, их помчали мудрые кони, что знают — красивой может быть только молодая трава и отборный ячмень.
Я тронул Зайчика, он пошел шагом, а Бобик сразу начал нарезать вокруг нас все расширяющиеся круги: чего ищем, ну чего ищем?
— Видишь, — сказал я эльфийке, — с каким восторгом на тебя смотрят? Как на волшебную фею.
Она чуть изогнулась, стараясь вывернуться и посмотреть мне в лицо, голос ее прозвучал неуверенно и сдавленно, словно она польщена и перепугана еще больше:
— Ну да, вы же любите отрывать всем крылья…
— Не все, — запротестовал я. — Есть такие, что не отрывают!
— А как их отличить?
Я развел руками:
— Увы… Более того, даже те, что не отрывают, могут под горячую руку оторвать и голову, не только крылья.
Она зябко поежилась, придвинулась ко мне ближе. Глаза оставались испуганными, она зябко ежила и без того узенькие плечики.
— Как у вас все страшно.
— Держись ближе ко мне, — посоветовал я, — и никто тебя тронуть не посмеет.
Она зыркнула исподлобья, но сказать ничего не сказала, а что подумала, ладно, в женских мыслях сами женщины не разберутся, у них чуйства всякие, а это существо хоть и маленькое, но все равно женщина. Как мне иногда кажется, они даже маленькие — женщины тоже.
Я настоящий мужчина! Все больше в этом убеждаюсь, когда общаюсь вот с этим пищащим существом, что не человек, а вроде бабочки, а какие бабочки умные, все знаем, бабочки — это те же бабы, только мелкие и поизящнее, однако же умело черпаю знания даже из такого сосуда, даже сосудика, ибо великий, хоть и кончивший в сумасшедшем доме мудрец сказал: кто не хочет умереть от жажды, должен научиться пить из всех стаканов.
Оказывается, если не брешет, ей так хотелось, чтобы мама любила ее больше, чем Мухтаэля, что постоянно с ним соперничала, потом научилась побеждать, а затем уже шла во всем с большим отрывом, так что сейчас она лучший стрелок из лука во всем племени, а также искун и прятальщик.
Народ ее, по рассказам стариков, когда-то был великим и многочисленным, но если так пойдет и дальше, скоро они вовсе исчезнут с лица земли.
Исчезнут, подумал я молча, это несомненно. Но исчезнуть можно по-разному. Либо как чудь, что при наступлении жестоких славян ушли в глубокие пещеры, можно, как гордые нарты, что не пожелали поклониться Богу и все погибли, а можно и как киммерийцы, что были разбиты скифами и стали скифами, а те, в свою очередь, исчезли, ставши славянами…
Так племена и народы исчезали, превращаясь в новую общность и новый народ, но сами люди продолжали жить, и в чертах моих соратников можно увидеть этруска, хетта, печенега и даже гондванина.
— Старики считают, — попискивала она грустным голосом, — что надо довериться тебе во всем…
— Мудрые у вас старейшины, — согласился я великодушно.
— …потому что больше вообще некому, — продолжила она, — а возможности племени исчерпаны. Ты либо погубишь всех, что вернее всего…
— Хорошая у меня репутация, — пробормотал я.
— …либо как-то поможешь выжить, — закончила она. — Но это почти невозможно. Однако все согласились на Совете, что лучше уж погибнуть быстро, чем угасать еще жалкие сотни лет.
Я сказал ей в ухо с горделивой надменностью:
— Лапушка! Я как раз то чудо в перьях, для которого нет слова «невозможно».
Она встрепенулась, как птенчик в тесном гнездышке, вывернулась и посмотрела на меня через плечо несколько диким взглядом.
— А какое, — спросила она с великой надеждой, — есть?
Я ответил высокомерно:
— Например, «нельзя». А невозможно — какое-то… слишком длинное. Есть слова: не под силу, не по плечу, исключено, утопично, неприемлемо, иллюзорно, нежизненно, нереально, неосуществимо, и речи быть не может, да ты чё, невыполнимо, невмоготу, где там, выше сил, пустой номер, а можно и вовсе — дохлый, несбыточно, химерно, отпадает, да ты чё…
— Вы это уже говорили, — напомнила она.
— Правда? — изумился я. — Так ты что, слушала?
— Да, — ответила она серьезно. — Вы же… говорили.
Я отмахнулся:
— Мало ли что я говорю женщине. Вас, главное, уболтать. На вас монотонные и очень умные речи действует гипнотически, у вас сразу отключается мозг, не выдерживая перегрузки, а затем отключаются и средства защиты.
Она спросила очень серьезно:
— А зачем убалтывать?
Я подумал, как-то нехорошо детям врать, вздохнул и ответил тоже серьезно и честно:
— Инстинкт. Ты видела, как тетерев пляшет перед тетеревихой? Это он ее убалтывает танцем. Гипнотизирует. А инстинкт действует… ну, инстинктивно, понимаешь?.. Это как бы обязанность, вписанная нам где-то глубоко, но действующая как программа, обязательная к исполнению. Меня это убалтывание уже не раз доводило до беды. Начинаешь убалтывать, хотя тебе это совсем не надо, а потом уже сам не знаешь, как вырваться из той ловушки, куда сам себя загнал…
Зайчик, не чувствуя направляющей руки, начал набирать скорость, но когда впереди показалось облако пыли, я спохватился и придержал, даже подумывал остановиться где-нить под роскошным дубом и дождаться Будакера, но сотник Керш сообщил, что рыцарская конница двигается за ними с отрывом всего в час, так что позволил идти Зайчику шагом, пока не увидели вдали широкую речку, а на этой стороне поспешно натягиваемые людьми разведывательного отряда шатры.
— Прекрасно, — сказал я горделиво. — Вон тот шатер, самый большой, берем себе.
Она спросила недоверчиво:
— А не выгонят?
— Смотря на кого нарвемся, — ответил я.
Разведчики сразу бросили работу и уставились восторженными глазами. Я погрозил пальцем, половина сразу опустили головы, а когда показал кулак, остальные тоже вспомнили, что мужчина создан для работы, а не для.
В шатре, как понимаю, для сэра Будакера, теперь уже графа, ничего лишнего, только легкий стол и большое бревно, на котором так удобно сидеть, оно тут и лежало наверняка, просто шатер натянули над ним, очень практично, военный совет можно проводить сидя, как бабки на завалинке.
Эльфенок так и остался стоять столбиком у входа. Я вздохнул, сказал терпеливо:
— Лапушка, ты, конечно, права, что не решаешься и пальчиком шелохнуть, когда не знаешь, как это воспримут. Так жить безопаснее, но что это за жизнь?.. Так что держись свободнее.
