На заре водила вздрогнул и проснулся. Мы рванули дальше, и через час над зелеными кукурузными полями уже нависли дымы Де-Мойна. Теперь ему пора было завтракать, напрягаться он не хотел, поэтому я сам поехал в Де-Мойн, который начинался где-то в четырех милях, подсев к паре ребяток из Университета Айовы; было странно сидеть в их новехонькой удобной машине и слушать про экзамены, пока мы гладко подкатывали к городу. Теперь мне хотелось проспать весь день. Поэтому я снова пошел вписываться в общагу, но свободных комнат у них не было, и инстинкт довел меня до железной дороги – а их в Де-Мойне полно, – и все кончилось гостиницей рядом с локомотивным депо, похожей на старую и мрачную таверну где-нибудь на Равнинах, в которой целый долгий день я спал в большой, чистой, жесткой и белой постели с неприличными надписями, выцарапанными на стенке рядом с подушкой, и битыми желтыми жалюзи, закрывавшими дымный вид на депо. Проснулся я, когда солнце уже краснело, и это было единственное отчетливое время в моей жизни – самое странное мгновение, когда я не знал, кто я: далеко от дома, загнанный и замученный путешествием, в комнатке дешевой гостиницы, которую никогда прежде не видел, свистит пар за окном, потрескивает старая гостиничная древесина, шаги наверху – такие печальные звуки; и я смотрел на высокий потолок, весь в трещинах, и пятнадцать странных секунд на самом деле не соображал, кто я. Я не испугался: просто я был кем-то другим, каким-то чужаком, и вся моя жизнь была призрачной, была жизнью привидения. Я находился где-то на полпути через всю Америку, на пограничной линии, отделяющей Восток моей юности от Запада моего будущего, и, может быть, именно поэтому такое произошло вот здесь и вот сейчас – этот странный красный закат дня.
Но надо было двигаться и прекратить стонать, и поэтому я взял сумку, сказал «пока» старичку-управляющему, сидевшему возле своей плевательницы, и пошел есть. Я съел яблочный пирожок и мороженое – по мере того, как я забирался вглубь Айовы, становилось все лучше и лучше: пирожки – больше, мороженое – гуще. В тот день в Де-Мойне я видел стайки самых красивых девчонок – они шли из школы домой, – но я пока гнал от себя такие мысли, соблазняясь весельем в Денвере. В Денвере уже был Карло Маркс; там был Дин; там были Чад Кинг и Тим Грэй, они оттуда родом: там была Мэрилу; там была клевейшая кодла, известная мне понаслышке, – включая Рэя Роулинса и его прекрасную блондинку-сестру Бэйб Роулинс; двух официанток, знакомых Дина – сестер Беттенкур; там был даже Роланд Мэйджор, мой старинный кореш по колледжу и тоже писатель. Я с нетерпением и радостью ждал встречи с ними всеми. А поэтому проносился мимо симпатичных девчонок, а самые симпатичные девчонки на свете живут в Де-Мойне.
Парень на чем-то вроде слесарки на колесах – такой грузовичок, забитый инструментами, которым он управлял стоя, как осовремененный молочник, – подбросил меня вверх по длинному пологому склону холма, а там я сразу же подсел к фермеру с сыном, которые ехали в Адель, что где-то в Айове. В этом городке под большим вязом у бензоколонки я познакомился с другим автостопщиком: такой типичный нью-йоркер, ирландец, большую часть своей трудовой жизни водил почтовый фургон, а теперь ехал в Денвер к своей девчонке и навстречу новой жизни. Мне кажется, он убегал от чего-то в Нью-Йорке, скорее всего – от закона. Настоящий красноносый молодой алкаш в районе тридцатника, и в любых нормальных условиях мне быстро стало бы с ним скучно, но теперь все мои чувства обострились навстречу любой человеческой привязанности. На нем был битовый свитер и мешковатые штаны; в смысле сумки у него не было ничего – только зубная щетка и носовые платки. Он сказал, что дальше нам надо ехать вместе. Я бы вообще-то отказался, потому что на дороге он выглядел довольно ужасно. Но мы остались вместе и с каким-то неразговорчивым мужиком доехали до Стюарта, Айова; тут-то мы и сели на мель по-настоящему. Мы стояли перед будкой железнодорожной кассы добрых пять часов, до самого заката, дожидаясь хоть какого-нибудь транспорта в западную сторону; мы тратили время совершенно бездарно – поначалу рассказывали каждый о себе, потом он травил неприличные анекдоты, потом мы уже просто пинали гравий и издавали разные дурацкие звуки. Нам осточертело. Я решился потратить доллар на пиво; мы зашли в старый стюартовский салун и пропустили по несколько кружек. Потом он нажрался так, как обычно нажирался по вечерам дома, на своей Девятой Авеню, и стал радостно вопить мне в ухо всякие омерзительные мечты, что были у него в жизни. Мне он даже понравился – не потому, что был неплохим чуваком, как оно позже и оказалось, а потому, что подходил во всему с энтузиазмом. В потемках мы снова вышли на дорогу, и там, конечно, никто не останавливался, мало того – почти никто не проезжал мимо вообще. Это продолжалось до трех часов утра. Некоторое время мы пытались заснуть на скамейках в железнодорожной кассе, но там всю ночь щелкал телеграф, не давая спать, а снаружи то и дело грохотали большие товарняки. Мы не знали, как прыгнуть на такой, мы никогда этого не делали; мы не знали, на запад они идут или на восток, не умели выбирать нужные товарные вагоны, платформы или размороженные холодильники, и так далее. Поэтому сразу перед восходом, когда мимо проезжал автобус на Омаху, мы в него сели, подвинув спавших пассажиров, я заплатил и за него, и за себя. Его звали Эдди. Он напоминал мне моего шурина из Бронкса. Поэтому-то я с ним и остался. Типа рядом – старый друг, добродушный улыбчивый кент, с которым можно дурачиться.
Мы прибыли в Каунсил-Блаффс на рассвете; я выглянул наружу. Всю зиму я читал о больших караванах фургонов, которые собирались здесь держать совет перед тем, как разными тропами отправляться в сторону Орегона и Санта-Фе; сейчас же здесь, конечно, только славненькие пригородные коттеджи, выстроенные и так, и эдак, разлеглись в угрюмом сером свете зари. Затем – Омаха; Боже мой, я увидел первого в жизни ковбоя, он шел вдоль блеклой стены оптовых мясных складов в своей десятигаллонной шляпе и техасских сапогах и был совсем похож на какого-нибудь битника утром у кирпичной стены на востоке, если бы не его обмундирование. Мы слезли с автобуса и пешком поднялись наверх, на пологий холм, тысячелетиями складывавшийся отложениями могучей Миссури, – по склонам его построена Омаха, – вышли за город и вытянули вперед большие пальцы. Нас недалеко подвез зажиточный фермер в огромной шляпе, который сообщил, что долина Платт – такая же большая, как и долина Нила в Египте, и только он это сказал, как я увидел вдали громадные деревья, полоса которых изгибалась вместе с речным руслом, и бескрайние зеленеющие поля вокруг – и почти что согласился с ним. Потом, пока мы стояли на другом перекрестке, небо начало затягивать, и еще один ковбой, на сей раз шести футов росту и в скромной полугаллонной шляпе, подозвал нас и поинтересовался, может ли кто-нибудь водить машину. Конечно же, Эдди мог, у него были права, а у меня не было. Ковбой перегонял назад, в Монтану два своих автомобиля. Его жена ждала в Грэнд-Айленде, и он хотел, чтобы кто-то из нас доставил туда один, а там уже сядет она. Оттуда он двигался на север, и там наша поездка с ним должна будет закончиться. Но мы бы уже тогда забрались на добрых сотню миль в Небраску, поэтому его предложение пришлось как нельзя кстати. Эдди ехал один, мы с ковбоем – следом, но не успели мы выехать из города, как Эдди из чистого избытка чувств стал выжимать девяносто миль в час.
