– Но почему ты приехал так рано, Дин?
– Ах, – ответил он, взглянув на меня как будто впервые, – так рано, да. Мы… мы узнаем… то есть, я не знаю. Я приехал поездами… в теплушках… в старых жестких вагонах… Техас… всю дорогу играл на флейте и на деревянной окарине. – И он вытащил свою новую дудочку. На ней он сыграл несколько скрипучих нот и подпрыгнул в носках. – Но, конечно же, Сал, я могу разговаривать так же скоро, как всегда, и мне есть много чего тебе сказать, на самом деле, я со своим куцым умишком все читал и читал этого четкого Пруста всю дорогу по всей стране и врубался в огромное число вещей, о которых рассказать тебе у меня просто не будет ВРЕМЕНИ, а мы ВСЕ ЕЩЕ не поговорили о Мехико и о том, как мы там расстались с тобой в лихорадке – но не нужно ни о чем говорить. Абсолютно уже, да?
– Ладно, не будем. – И он начал рассказывать историю о том, чем занимался в Л.А. все это время, со всеми мыслимыми подробностями, как он навещал какую-то семью, обедал, разговаривал с отцом, с сыновьями, с сестрами – как они выглядели, что ели, какая у них обстановка, их мысли, их интересы, сами их души; такое подробное истолкование заняло у него три часа, а закончив, он сказал:
– Ах, но видишь ли, то, что я НА САМОМ ДЕЛЕ хотел тебе сказать… гораздо позже… Арканзас, когда я ехал по нему на поезде… играл на флейте… играл с парнями в карты, моей неприличной колодой… выиграл денег, выдал соло на окарине… для моряков. Долгое, долгое, ужасное путешествие, пять дней и пять ночей, только чтобы увидеться с тобою, Сал.
– А как насчет Камиллы?
– Разрешила, конечно… ждет меня. У нас с Камиллой теперь все правильно на веки вечные…
– А Инез?
– Я… я… я хочу, чтобы она вернулась со мною во Фриско и жила бы на другом конце города – как ты думаешь? И зачем я только приехал? – Позже он сказал во внезапное мгновенье ошалелого изумления: – Н-ну, и да, конечно, я хотел увидеть твою милую девочку и тебя… рад за вас… люблю вас, как и прежде. – Он пробыл в Нью-Йорке три дня, торопливо готовился сесть на обратный поезд, доставал железнодорожные билеты, чтобы снова пересечь весь континент, пять дней и пять ночей в пыльных вагонах и купе с жесткими полками, а у нас, конечно, не было денег на грузовик, и мы не могли поехать с ним вместе. С Инез он провел одну-единственную ночь – объяснял, потел и дрался, и она его вышвырнула вон. Ему пришло письмо на мой адрес. Я его видел. От Камиллы. «Мое сердце не выдержало, когда ты ушел через рельсы со своей сумкой. Я все молюсь и молюсь, чтобы ты вернулся невредимым… Я очень хочу, чтобы Сал и его подруга приехали и жили бы на нашей улице… Я знаю, что у тебя все получится, но не могу не волноваться – теперь, когда я все решила… Дорогой Дин, это конец первой половины века. С любовью и поцелуями добро пожаловать к нам прожить вместе и вторую половину. Мы все ждем тебя. /Подпись/ Камилла, Эми и Малютка Джоани.» Итак, жизнь Дина утряслась с его самой постоянной, вкусившей больше всего горечи и лучше всех прочих знающей его женой Камиллой, и я возблагодарил Господа за него.
В последний раз я увидел его в печальных и странных обстоятельствах. В Нью-Йорк приехал Реми Бонкёр – после того, как несколько раз обошел на судах вокруг света. Я хотел, чтобы они познакомились, и он узнал бы Дина. Они действительно встретились, но Дин уже не мог говорить и ничего не сказал, и Реми отвернулся от него. Реми достал билеты на концерт Дюка Эллингтона в Метрополитен-Опере и настоял, чтобы Лаура и я пошли туда с ним и его подружкой. Реми сейчас стал толстым и печальным, но по-прежнему оставался тем же порывистым и учтивым джентльменом и хотел делать все по-правильному, как он это постоянно подчеркивал. Поэтому он заставил своего букмекера подвезти нас на концерт на «кадиллаке». Стоял холодный зимний вечер. Мы сидели в машине, собираясь отправляться. Дин со своей сумкой стоял снаружи, готовый ехать на вокзал Пенн-Стэйшн и дальше, через всю землю.
– До свиданья, Дин, – сказал я. – Жалко, что мне надо ехать на концерт.
– Как ты думаешь, можно мне с вами доехать до Сороковой Улицы? – прошептал он. – Я хочу побыть с тобой подольше, мой мальчик, а кроме этого, здесь такая дьявольская холодина в этом вашем Ню-Ёке… – Я шепнул пару слов Реми. Да нет же, зачем ему это, ему нравлюсь я, а не мои друзья-идиоты. Не собираюсь же я снова губить его запланированные вечера, как я это уже сделал в 1947 году у «Альфреда» с Роландом Мэйджором.
– Об этом не может быть никакой речи, Сал! – Бедняга Реми, он специально для этого вечера заказал себе галстук – там были изображены билеты на концерт, подписанные по именам: Сал, Лаура, Реми и Вики, его подруга, – вместе с кучей тоскливых приколов и его любимых поговорок, типа «Старого маэстро новой песне не научить».
Итак, Дин не мог доехать с нами до окраины, и мне оставалось единственное – помахать ему с заднего сиденья «кадиллака». Букашка за рулем тоже не хотел с ним никаких дел. Дин, оборванный, в изъеденном молью пальто, которое привез специально для восточных морозов, ушел прочь один, и последнее, что я видел – это как он свернул за угол Седьмой авеню, снова устремив взгляд на улицу, и я покорился этому опять. Бедная маленькая Лаура, моя малышка, которой я все про Дина рассказал, чуть не расплакалась.
– Ох, нельзя же было, чтобы он вот так ушел. Что же нам делать?
Старины Дина нет, подумал я, а вслух произнес:
– С ним будет все в порядке. – И мы безо всякой охоты поехали на тот унылый концерт, глаза б мои его не видели, и я все время думал про Дина, про то, как он снова садится в поезд и едет три тысячи миль по этой ужасной земле, толком и не зная, зачем вообще приезжал, кроме как повидаться со мной.
Поэтому в Америке, когда заходит солнце, а я сижу на старом, поломанным речном пирсе и смотрю на долгие, долгие небеса над Нью-Джерси, и ощущаю всю эту грубую землю, что перекатывается одним невероятно громадным горбом до самого Западного Побережья, и всю ту дорогу, что уводит туда, всех людей, которые видят сны в ее невообразимой огромности, и знаю, что в Айове теперь, должно быть, плачут детишки, в той земле, где детям позволяют плакать, и сегодня ночью на небе высыпят звезды, и разве вы не знали, что Господь Бог – это плюшевый медвежонок Винни-Пух? вечерняя звезда наверняка уже клонится книзу и льет свою мерцающую дымку на прерии, что как раз ждут прихода полной ночи, которая благословляет землю, затемняет все реки, венчает вершины и обертывает последний берег, и никто, никто не знает, что со всеми случится, если не считать позабытого тряпья старости, я думаю о Дине Мориарти, я даже думаю о Старом Дине Мориарти, об отце, которого мы так никогда и не нашли, я думаю о Дине Мориарти.
