- Когда мне было шестнадцать, я бы лучше сдох, чем позволил
любимой женщине себя унизить. Он шестнадцатилетний парень. Не делай этого с
ним.
- Постой, что ты сказал?
- Я сказал: «Он шестнадцатилетний парень. Не делай этого с
ним».
Я подошла к нему и встала так, чтобы видеть его глаза.
- Я не об этой части.
Эдуард взглянул на меня, и в его глазах стояла настоящая
боль.
- Господи, Эдуард, да в чем дело?
- Его психотерапевт говорит, что то, что это с ним произошло
в момент полового созревания, сыграло свою роль.
- К чему ты ведешь?
- Это означает, что в его представлении секс неотделим от
насилия.
- Так, теперь подробней.
- За этот год у него было две подружки. Первая была
совершенством - тихая, уважительная, хорошенькая. Они очень славно смотрелись
вместе.
- И что случилось?
- Однажды вечером позвонили ее родители и спросили, что за
чудовище наш сын, что причинил боль их девочке.
- Какую такую боль он ей причинил?
- Вполне ожидаемую. Она была девственницей, а прелюдия была
недостаточной.
- Бывает, - заметила я.
- Но, когда девочка сказала ему, что ей больно, он не
остановился.
- Похоже на претензии недовольного покупателя, Эдвард.
- Я тоже так поначалу подумал, пока это не повторилось со
второй. Эта была тертой девкой. Настолько же плохой, насколько первая была
хорошей. Она спала со всеми подряд, и об этом все знали. Она бросила Питера,
сказав, что он псих. Но она сама была такой, Анита. Носила кожу, шипы и пирсинг,
причем не просто для показухи. И она утверждала, что Питер сделал ей больно.
- А что Питер сказал?
- Что не делал ничего, о чем та его сама не просила.
- Что бы это значило?
- Хотелось бы знать.
- Так он тебе не рассказал? - удивилась я.
- Нет, - ответил Эдуард.
- Но почему?
- Полагаю, дело в жестком сексе. Он наверняка смущается об
этом говорить, либо то, чем они занимались, настолько плохо, что он боится, как
бы я не посчитал его психом. Ему не хочется, чтобы я так думал.
Не зная, что на это сказать, я благоразумно промолчала.
Иногда молчание - лучшее часть диалога. А затем в голову пришла мысль, которую
стоило озвучить.
- Если тебе нравится жесткий секс, это еще не означает, что
ты псих.
Он только молча на меня уставился.
- Не означает, - повторила я, чувствуя, что начинаю
краснеть.
- Я в этом не спец, Анита. Не чувствую к этому склонности.
- Каждому свое, Эдуард.
- Тебе нравится пожестче?
- Иногда.
- У ребенка после изнасилования может наступить какая угодно
психологическая реакция. Вот два варианта - либо они ассоциируют себя с
насильником и сами становятся на этот путь, либо принимают роль жертвы. Питер
не принял роль жертвы, Анита.
- О чем это ты говоришь, Эдуард?
- Пока не уверен. Но психотерапевт утверждает, что он
ассоциирует себя и с тем, кто его спас, то есть с тобой. У него, кроме роли
насильника или жертвы, есть еще один вариант; твой пример.
- Мой пример? И что это значит?
- Ты спасла его, Анита. Ты сняла с него веревки и повязку. У
него только что был первый в жизни секс, и первой, кого он после этого увидел,
была ты.
- Его изнасиловали.
- Это все равно секс. Всем нравится делать вид, что это не
так, но тем не менее. Дело здесь может быть в доминации и боли, но секс
остается сексом. Хотел бы я сделать так, чтобы этого никогда с ним не
происходило, только это невозможно. И Донне это не по силам. И психотерапевту.
И самому Питеру.
Глаза начало жечь. Черт подери, я не зарыдаю. Но перед
глазами стоял четырнадцатилетний мальчик, на изнасилование которого меня
заставили смотреть через камеру. Они хотели заставить меня делать так, как они
скажут. Сделали это для того, чтобы показать, что если у меня не получится, то
страдать за это придется не мне. Я подвела Питера. Я спасла его, но немного
опоздала. Я вытащила его, но уже после произошедшего.
- Я не в состоянии спасти его, Анита.
- Мы уже спасли его, насколько это было возможно, Эдуард.
- Нет, это ты его спасла.
Тут я поняла, что в этом Эдуард тоже склонен винить себя.
Тогда мы оба подвели Питера.
- Ты в это время спасал Бекку.
- Да, но то, что вытворяла с Питером та сучка, никуда не
делось. Оно осталось в нем, в его глазах. И я не могу этого исправить. - Руки
Эдуарда сжались в кулаки. - Не могу исправить.
Я успокаивающе дотронулась до его руки. Он дернулся, но все
же руку не убрал.
- Такое невозможно исправить, Эдуард, разве что в
постановочных телешоу. В реальной жизни этого не исправляют. Можно облегчить
боль, исцелить раны, но это все равно никуда не денется. Реальная жизнь вообще
так просто не налаживается.
- Я его отец, по крайней мере, какой есть. Если не я, то кто
ему поможет?
- Никто, - сказала я и покачала головой. - Иногда просто
смиряешься с потерей и двигаешься дальше. Питеру достались шрамы, но он не
сломан до полной потери возможности восстановиться. Я говорила с ним по телефону,
смотрела ему в глаза. Я вижу, что он становится личностью, личностью сильной, и
хорошей.
- Хорошей, - горько засмеялся Эдуард. - Я могу обучить его
лишь тому, что умею, а я далеко не хороший.
- Тогда, благородной.
Он задумался на мгновение, потом кивнул.
- Благородной. Я, пожалуй, не возражаю.
- Сила и благородство - не лучшее наследство, Эдуард.
- Наследство? - поднял на меня взгляд он.
- Ага.
- Мне не стоило привозить Питера.
- Да, не стоило.
- Его умения недостаточны для этой работенки.
- Нет, - подтвердила я. - Недостаточны.
- Ты не сможешь отослать его домой, Анита.
- Так ты все же предпочтешь увидеть его мертвым, чем
униженным?
- Если ты его унизишь, его это уничтожит. Уничтожит ту часть
его, что хочет помогать людям, а не причинять им боль. И если это случится, то
боюсь, что останется только проходящий обучение хищник.
- И почему у меня такое чувство, что ты что-то
недоговариваешь?
