Огги выругался себе под нос, отчаянно хватаясь за мое плечо.
Жан-Клод успел сказать: «Ma petite, не надо…», но что именно не надо, я так и
не узнала, потому что дар Обсидиановой Бабочки уронил мои щиты и открыл меня
настежь силе Мерлина. Метафизический ветер хлопающих крыльев и щебета влетел в
меня. Сила полилась в меня, я ощутила торжество Мерлина как победный крик
огромной хищной птицы. Он решил, что сломал мои щиты, наши щиты, но ошибся.
Жан-Клод и Огги цеплялись за меня, пытаясь заткнуть то, что
считали брешью в нашей силе – но и они ошиблись. Это была не брешь, а пасть.
Как будто мое тело стало пещерой – мягкой пещерой из плоти,
а птицы, которых я слышала и ощущала, лились в меня потоком, будто нашли свой
дом. Готова была поклясться, что ощущала прикосновение перьев, крошечных тел,
трепещущих, пикирующих, заполняющих меня. Сила Мерлина вливалась в меня,
пыталась найти Жан-Клода и Огги, сила искала путь из меня в них. Мерлин лил и
лил свою силу, еще и еще, и я ее глотала.
Огги с Жан-Клодом цеплялись за меня, боясь отпустить, боясь
не отпустить, наверное, тоже. Столько силы, что она стала просачиваться от меня
к ним. И когда она их коснулась, они поняли. Не Мерлин меня сломает – это мы
его съедим.
Наверное, он понял это в тот же момент, потому что попытался
остановить силу, перекрыть ее, но я уже распробовала его вкус, и
останавливаться мне не хотелось.
Вихри невидимых птиц стали реже, но не прекратились. Сила
Обсидиановой Бабочки звала их, подсказывала заманчивые слова, помогала завлечь
эту силу. И сила продолжала приходить ко мне, и ощущались в ней первые вспышки
страха. Сладкие, приятные, и мне захотелось ощутить вкус пота на его коже. И я
могла это сделать, я лизнула его, наблюдающего из темноты.
Он смотрел на меня темными глазами с алыми точками зрачков,
как булавочные проколы. Я такие глаза уже видела.
«Никогда не был человеком?» – подумала я.
Он попытался разорвать контакт, и не мог. Огги и Жан-Клод,
соединенные со мной, не давали ему. Он был велик, страшен и силен, но он не был
мастером города. И уж тем более двумя мастерами городов. Не был он двумя
мастерами городов, и понятия не имел, что из себя представляю я. В тот момент и
я этого не знала.
Запахло жасмином и дождем. Пахнуло тропической ночью, которой
уже не было тысячи и тысячи лет, и запах дождя принес голос. Мать Всей Тьмы
шепнула мне:
– Я знаю, кто ты, некромантка.
Я не хотела спрашивать, но будто не могла удержать губы, и
они родили слово:
– Кто?
– Моя.
Глава 47
Я завопила и перекрыла силу. Перекрыла начисто ее поток.
Больше не летели птицы от Мерлина.
Но в панике я перерезала связь с Огги и Жан-Клодом, и на миг
остались только я – и она у меня в голове. Дождь заливал мне лицо, холодный и
теплый. Летела по небу полная луна, а я была слишком высокой и слишком…
мужчиной. Сперва я решила, что это воспоминания Жан-Клода, но рука у меня перед
глазами была слишком грубой, слишком темной. В чье же воспоминание попала я?
– Мое, – снова сказала она.
Ее так ее. Но чего я тогда оказалась в голове у мужчины,
которого она собиралась съесть? Почему я не в ее теле?
Что-то шевельнулось в лунном свете, что-то большое и
бледное, мускулистый призрак, крался ко мне, припадая к земле. Повернулась
голова, и в глазах отразилась луна, осветив меня. Я вглядывалась в физиономию
огромной кошки, и знала, что уже тысячи лет ничего подобного не ходит по земле.
«Пещерный лев, – подумала я. – Ха, оказывается,
они были полосатые?»
Кошка подобралась для прыжка.
Между мною и ею вырос волк – белый волк с темным чепраком и
темной головой. Я это была, мой волк. Это был сон, то есть я без сознания.
Жуть.
Волк вздыбил на шее шерсть, испустил низкое, грудное рычание
– как поступают собаки, сообщая, что шутки кончились. Но этот волк выглядел
субтильным по сравнению с подобравшимся для прыжка зверем. Мы на сотни фунтов
не дотягивали по весовой категории.
Но я слышала запах волка. Запах сосны и усыпанного хвоей
суглинка. Запах деревьев и трав, никогда не росших в этой земле, где Мать Всей
Тьмы захватила Мерлина или кто он там когда-то был. Я слышала запах деревьев
родины, родной земли стаи. И слабый мускусный запах волка.
Пещерный лев подобрался, и я знала – вот оно. Волк присел
для прыжка, а тело, в котором была я, замахнулось бесполезным копьем.
И что-то коснулось моей руки. Я схватилась за это «что-то»,
не думая, и ночь взорвалась белым и жарким светом. И болью, чертовой уймой
боли.
Голоса.
– Анита, отпусти, отпусти!
Руки трогают боль – я попыталась отдернуться, ощущение –
будто вместо крови в моей руке течет расплавленный металл. Знакомая боль. И
другой голос:
– Анита, отпусти!
– Разожми руку, Анита, просто разожми. – Голос
Мики.
Рука превратилась в комок боли. Пальцев я не чувствовала.
Как мне ее разжать, если не ощущаю? Я только боль чувствовала, и из-за нее
пришлось открыть глаза. Перед ними все плыло, мелькали пятна – серые, черные,
белые, как после вспышки яркого света.
На миг я увидела кольцо лиц: Мика, Натэниел, Джейсон, Грэхем
и Ричард. Увидела, но все мое внимание приковано было к нестерпимой боли в
левой руке. Я посмотрела на нее – с виду все в порядке. Но из сжатого кулака
свисала тонкая золотая цепочка. Рука выглядела нормально, но я знала, что это
только видимость.
Тяжелые шторы за спиной – значит, мы все еще в «Фоксе». Меня
только что вынесли из ложи и положили где-то, чтобы публике не видно было. И я
понимала, почему нет около меня вампиров. Мать Всей Тьмы снова попыталась меня
захватить, и какой-то идиот сунул мне в руку крест.
– Разожми руку, Анита, пожалуйста, – снова шепнул
Мика, гладя меня по волосам.
Я справилась с голосом и прошептала:
– Не могу.
Ричард бережно взял мою руку в свои и попытался разжать
пальцы. Один ему удалось разогнуть. Я захныкала от боли и прикусила губу. Если
я позволю себе пискнуть, то начну кричать или рыдать в голос. Меня сумели
спрятать от публики, и если я заору, эти труды пропадут зря.
– Прости, Анита, прости, – шептал Ричард снова и
снова, разжимая мне пальцы.
– Ругайся, если хочется, – посоветовал Джейсон.
Я покачала головой. Сильные ожоги слишком болезненны, чтобы
от ругани стало лучше. Я заставила себя прислушаться к другим ощущениям, помимо
боли. Рука все еще ощущалась, но как-то далеко, будто кроме боли все в ней
почти заснуло. Боль затмевала все прочее – будто нервы не могли с ней
справиться и передавали главное – что это адски больно, а все прочее вторично.
