– Значит, ты любишь…
Она снова хлестнула той же резкой силой. Это меня
остановило, и сказала она:
– Все любят Белль Морт. Все меня обожают. Это моя
природа – быть любимой.
Но я слишком часто была к ее разуму слишком близко, чтобы не
понять куда лучше, что она говорит на самом деле.
– Вожделеют. Все вожделеют к Белль Морт.
– Любят, вожделеют – разница в словах, а смысл один.
Но мы были слишком сильно связаны: она знала, что я по этому
поводу думаю – что любовь и вожделение совсем не одно и то же, и эта мысль была
так отчетлива, что она ментально споткнулась – я ощутила ее сомнение, на
полмгновения она усомнилась. И это не я посеяла в ее уме зернышко сомнения. Оно
уже там было, с тех пор как много веков назад Жан-Клод и Ашер покинули ее
добровольно.
– Они вернулись ко мне, Анита, не забывай. Они жить не
могли без Белль Морт!
Она стояла на коленях на своей кровати, и лицо было
прекрасно в гневе. Но я знала лучше многих, что там за этим гневом. За ним был
страх.
– Хватит! – крикнула она, и у меня в голове отдался
этот крик, а Огги он ударил как кулак.
Огюстин покачнулся, стараясь не упасть, удержать меня, но
сила ее уже захлестнула нас, ее версия ardeur'а – исходная. Все, что исходило
от Белль Морт, это были всего лишь клочки ее силы. Мы все были ее отражением. А
сейчас оригинал ревел надо мной, рвал вопли из моего рта, и Огюстин мне вторил.
Ее сила рвалась из нас, рвалась заполнить зал и тронуть
всех. Огги отгородил ее стеной и всю свою волю, свою мощь как мастера города
бросил на то, чтобы удержать ее, но долго стена продержаться не могла. Я
попыталась вызвать некромантию – мне удавалось когда-то изгнать Белль, но
сейчас я не могла заглушить ardeur. Пока этот вопрос не будет решен, от меня
толку мало.
Огги обрел дар речи раньше меня.
– Все вон, вон! Мы это долго не удержим, оно всю
комнату заполнит!
– Это же передается прикосновением, – сказал Мика.
Огги покачал головой:
– Это не ardeur Жан-Клода, это от Белль. Достаточно
стоять рядом. – Он содрогнулся, плечи у него ссутулились, будто поддаваясь
под огромной тяжестью. – Сэмюэл, уводи своих. Ты не знаешь, что эта штука
может тебя заставить делать.
У меня за спиной прозвучал голос – с гораздо более сильным
французским акцентом, чем я привыкла слышать.
– Огюстин, что ты сделал с ma petite? Сила,
давление… – Я обернулась к нему, и он замолк. – Белль Морт.
Это было сказано без интонаций, будто он подавил все эмоции,
которые это зрелище у него вызвало.
Одет он был в свои фирменные цвета – черный и белый. Куртка
черного бархата едва доходила до талии. Белые кружева сорочки выплескивались
наружу из середины этой черноты – у шеи их держала камея, один из первых моих
подарков Жан-Клоду. Кожаные штаны будто обливали ноги. Черные сапоги до колен –
пожалуй, из самых простецких, что у него есть, но в его теле, скользящем к нам,
ничего простецкого не было. Мы обе слишком хорошо знали возможности этого тела,
чтобы купиться на такой камуфляж – потому что соединялись в некое «мы». И
поскольку существовало это «мы», она знала, почему Жан-Клод убрал в хвост черные
кудри. Она знала, почему одежда была элегантна, но из наименее дорогих вещей
Жан-Клода. Почему почти не было на нем украшений: он хотел явиться таким, каким
его видели когда-то приехавшие в гости мастера. Он хотел спрятать свою суть,
оставить простор для догадок о том, какова его сила. Это была игра, с которой я
не согласилась – по-моему, это значило их провоцировать: дескать, поглядите,
какой я слабый, давайте, давите меня. Жан-Клод на это ответил, что никогда не
нарывался на неприятности оттого, что скрывал от других мастеров какие-либо
свои способности. Этот образ действий в прошлом спасал ему жизнь.
Она использовала меня как рупор:
– Вижу, вижу тебя, Жан-Клод. Все эти простенькие игры
не скроют тебя от Белль Морт. Но ты прав, что пришел ко мне таким скромным – я
люблю скромность в мужчинах.
Я смотрела на него глазами Белль Морт, а она смеялась,
смеялась, смеялась на своей огромной пустой кровати. Пустой. Это с каких же пор
Белль спит одна? От этой мысли она снова запнулась – всего миг нерешительности,
но Жан-Клод им воспользовался и подошел ко мне сзади, бархат и кожаная гладь
его тела обернули меня, и они с Огги смотрели друг на друга.
Белль во мне заревела, но в некотором смысле свой момент она
упустила. Жан-Клод – sourdre de sang, а я – его слуга-человек. Когда мы
соприкасаемся, она не может обратить меня против него. Но она оставила нам
прощальный подарок – ядовитый шепот у меня в мозгу.
– Ты – sourdre de sang. Ты можешь меня прогнать, но не
сможешь исправить, что начал Огюстин. Когда я уйду из ее разума, ardeur
останется. Он охватит вас всех троих, и вы такое будете втроем вытворять, чего
уже веками не делали.
Она была у меня в голове, и потому я не смогла скрыть, что
впервые слышу о более чем дружеских отношениях Огги и Жан-Клода. За много тысяч
миль она засмеялась в освещенной свечами спальне, заговорила моими губами,
альтовым этим мурлыканьем, пытавшимся выйти из моего рта.
– О, Жан-Клод! Ты не сказал ей, что вы с Огюстином были
любовниками?
Жан-Клод застыл возле меня неподвижно, будто дыхание затаил.
Я поняла: он ждет от меня реакции на ее слова. Он ждал, что я разозлюсь, и еще
усугублю грядущую катастрофу. Но я всех нас удивила.
Я не была шокирована. Уж не знаю, почему, но не была. То,
что он достался мне не девственником, я знала. Даже знала, что у него были и
другие любовники, кроме Ашера. Конечно, знать это абстрактно было совсем не то,
что видеть такое свидетельство на коленях перед собой, держащее тебя в
объятиях.
Я посмотрела на Огги, ожидая, что это меня расстроит, но то
ли его сила что-то сотворила со мной, то ли я разделила эмоции Жан-Клода или
даже самой Белль. Как бы там ни было, а я смотрела на стоящего передо мной
мужчину, видела контур его лица от виска до подбородка – штрих тонкой умелой
кисти. Огонь в темно-серых глазах угас: страх и чужая воля пригасили кое-какие
из его вампирских умений. Но пусть в этих глазах ничего не было, кроме него
самого – я не могла отвести от них взгляда. Даже не в кружеве черных ресниц
было дело, не в бездонном цвете, показавшем мне, что серый может быть не хуже
синего, – во взгляде этих глаз. Он смотрел на меня глазами утопающего.
Такая боль, такое ощущение потери было в этом взгляде, что у меня горло
перехватило. Моей реакцией на это было сочувствие, Белль оно было незнакомо.
Она радовалась, невозможно радовалась, что после стольких лет разлуки он при
виде ее глаз все еще испытывает такую боль. Она и хотела, чтобы ему было
больно, чтобы он страдал, чтобы чувствовал себя изгнанником, исторгнутым из рая
рукой мстительного бога – ну, в данном случае – богини.
