Я осталась только с Натэниелом, которого держала в руке.
Лицо его горело желанием и счастьем. Он наклонился ко мне:
– Ты выиграла.
Он наклонился меня поцеловать, но я стиснула его туго и
сильно. У него голова запрокинулась, глаза закрылись, тело выгнулось. Никто
другой в этой кровати не хотел бы, чтобы я сжала так туго, но Натэниелу это
нравилось.
– Что я выиграла? – спросила я и отпустила его.
Он посмотрел на меня слегка еще мутными глазами.
– Все.
И поцеловал меня, сначала медленно, но вдруг поцелуй стал
глубокий и сильный. Я забыла, что Жан-Клод уже пустил мне кровь, а сейчас
поняла, что отчасти его энтузиазм вызван вкусом крови. Он целовал меня так,
будто хотел заползти в рот весь, и его язык подбирал мельчайшие капельки
драгоценной жидкости.
Он придавил меня сверху, такой твердый, такой жесткий, и от
ощущения этого зажатого между нами предмета я тихо пискнула.
Он оторвался от поцелуя.
– Чего ты хочешь?
– Чтобы ты в меня, – ответила я.
Он яростно улыбнулся и приподнялся надо мной.
Я поймала его за талию и за плечи.
– Что ты делаешь?
– Ты сказала – в тебя, но не сказала, куда именно.
Он пополз надо мной, не касаясь меня, и я поняла, куда он
хочет.
– Это все еще прелюдия, или ты хочешь здесь кончить?
– Кончить, – сказал он.
– Без ardeur'а я не люблю проглатывать.
– Я знаю, – сказал он и оседлал мне грудь, наклоняясь
вперед, как недавно Жан-Клод.
Я смотрела на контуры его тела, на полное желания и
уверенности в себе лицо. Долго я добивалась у него такого вида во время секса.
Он знал, что у меня можно просить, чего он хочет, что его удовольствие для меня
так же важно, как и мое собственное. Я чашечкой ладони накрыла его яйца – они
уже были тугие, подтянуты к телу. От моей ласки он глубоко вздохнул.
Одну руку держа на яйцах, я провела другой по всей его
длине. Он улыбнулся мне:
– А что делать Мике, пока я занят здесь?
Мы только недавно начали заниматься сексом одновременно –
Натэниел, Мика и я. Я думала, это была моя идея, но теперь я понимала, что
скорее начал это Натэниел. Я знала, что он хочет от меня услышать, и, честно
говоря, рассвет уже близился, и у меня в кровати был еще один мужчина. Что бы
мы ни делали, а он должен это делать.
Продолжая играть с Натэниелом, я позвала:
– Мика!
Он подполз, чтобы я его видела. Смотрел на меня своими
шартрезовыми глазами. В лице его не было требования, но тело говорило за него
само – напряженное, твердое, рвущееся в дело.
– Ты в меня.
– Мы никогда такого не делали без ardeur'а.
– Знаю, – ответила я.
Он глянул на меня, потом улыбнулся и пополз вдоль кровати.
– А ты меня соси, пока он это делает.
Это скорее был приказ, чем просьба, но я долго и усердно
вырабатывала у Натэниела этот командный тон хоть в каких-нибудь аспектах его
жизни. Так что не мне жаловаться. Кроме того, он был так соблазнительно близок,
так тверд, так готов… я подложила еще подушек, немного выше, чтобы можно было
это сделать.
Руки Мики огладили мои бедра.
Я лизнула кончик Натэниела, накрыла его ртом, взяла в рот
дюйм за дюймом, медленно, очень медленно, чтобы мы оба насладились этим
ощущением.
И дошла примерно до половины, потом стала возвращаться. Нам
нужно было, чтобы он был влажнее, лучше скользил. Но когда так далеко берешь
мужчину к себе в рот, что-то такое происходит, отчего появляется влага снизу и
сверху.
Мика руками развел мне бедра, палец проник внутрь. Я
вскрикнула – и целиком втолкнула в себя Натэниела.
Он положил руку мне на затылок, удержал, поймал, и я стала
задыхаться. Не рвотный рефлекс – просто удушение.
Он отпустил меня, и я отпрянула, ловя ртом воздух и
откашливаясь. Когда ко мне вернулась речь, я сказала:
– Больше так не делай.
– Все в порядке? – спросил Мика.
Я кивнула, не зная, видно ли это ему, и ответила:
– Ага.
– С ardeur'ом ты это делала, – сказал Натэниел.
– Сегодня мы без него действуем.
Кажется, посмотрела я на него не совсем дружелюбно.
– Прости, я просто привык, что ты это можешь.
– Два раза. Два раза у нас это было. Вряд ли это можно
назвать привычкой.
– Прости, – сказал он, и снова его лицо приняло
прежнее выражение, неуверенное. Он зашевелился, и я схватила его за бедра,
чтобы удержать на месте.
Он посмотрел на меня сверху вниз, и таким обиженным, таким
ранимым было его лицо, будто вся это новообретенная бравада оказалась
поверхностной: царапни – и она слезет. И я сделала единственное, что могла
придумать, чтобы из его глаз исчезло это выражение: я втянула его обратно в
рот, присосалась резко, сильно, так что голова у него запрокинулась и глаза
закрылись. Когда он посмотрел на меня снова, на лице его играла улыбка, но
чуть-чуть еще тревожно смотрели глаза, тень той обиды. И только одно могло
снять эту тень: я должна была доказать, что доверяю ему. И я стала наполнять им
свой рот снова и снова, и отдавалась удовольствию ощущения его во рту, опустила
лицо так низко, чтобы ощутить эту плотную бархатистость, но не остановилась там,
где еще было комфортно, там, где еще только ощущение наполненности и радости. Я
прошла эту точку, засосала так, что тело мое уже говорило: «слишком». Я
присосалась так, что губы встретились с его телом, и не осталось ни одного
свободного дюйма. Так, что он втолкнулся в меня, в глотку, так глубоко, как я
только могла принять. Засосала так, что мое тело уже забыло рвотный рефлекс и
стало жаловаться на невозможность дышать. Так я осталась, прижатая вплотную к
нему, пока он не посмотрел на меня, пока горло не сжало судорогой, спазмом. Он
смотрел на меня глазами дикими, жадными, и еще что-то было в них. Руки его
мертвой хваткой держали изголовье, будто он не доверял сам себе. Я оторвалась
от него, кашляя, не сразу смогла вдохнуть. И наконец позволила себе сглотнуть
натекшую слюну и лечь, запыхавшись и стараясь перевести дыхание.
Его тело содрогнулось надо мной, дрожь удовольствия,
пробежавшая с ног до головы, и голова запрокинулась, глаза закрылись, спина
выгнулась, будто одного воспоминания хватило – а для Натэниела так могло быть и
на самом деле. Наконец он поглядел на меня слегка мутными глазами, улыбнулся и
сказал: «Спасибо». И на лице его было выражение, куда более драгоценное для
меня, чем страсть – тихая благодарность, удивленная радость, – любовь, за
неимением более точного слова. Среди тех, кто меня любили, у многих никогда не
бывало такого лица. Может быть, дело в его молодости, или годах психотерапии,
или в отсутствии тормозов. Чувство охватывало его всего, не оставляя ничего
скрытого, никаких задних мыслей, ничего вообще – он отдавал себя целиком.
Именно поэтому он бывал так сам для себя опасен, когда отдавал себя не тому. А
иначе он был велик в своем самоотречении. Нам, остальным, было при нем стыдно
за свою осмотрительность, настороженность, сдержанность. Только он один из нас
просто отдавал.
