Он наклонился и поцеловал меня, оторвался от поцелуя,
упираясь руками в постель. Но тело его уже на меня давило.
От ощущения его тяжести я рухнула на кровать. Он навис надо
мной, и я видела каждый дюйм его тела, ищущего путь.
Если бы я отпустила ardeur, то была бы больше для него
готовой. Но мы оба хотели этого, хотели почувствовать это сопротивление.
На полпути он закрыл глаза и остановился, опустив голову,
потом поднял ее и встретил мой взгляд. Всмотрелся, будто хотел понять, не вру
ли я ему о своем желании.
– Ты серьезно?
– Да, видит Бог, да!
– Я не хочу делать тебе больно.
Я посмотрела ему в лицо и сказала, что думала:
– Не знаю, с каким призраком ты сейчас споришь, но не
со мной. Кому ты там сделал больно, не знаю, но не мне. Трахни меня, трахай,
трахай так, как мы оба хотим.
Я ждала его решения, глядя на него с расстояния в пару
дюймов, и наши тела уже были соединены. Я ждала решения.
Я велела ему перестать быть осторожным – он поймал меня на
слове, и мое тело никак не могло понять, хорошо это или плохо.
С одной стороны, это было чудесно – Господи, как это было
чудесно! Он прижимал меня спиной к кровати, вырывал крики восторга у меня изо
рта. Я извивалась под ним, дергалась и билась, пойманная между оргазмом и
ощущением, будто мое тело говорит мне, что не надо бы так. В какой-то момент я
подумала: "Слишком много, слишком сильно, медленнее", – и
набрала воздуху, чтобы это сказать, но тут меня накрыло полным оргазмом.
Накрыло внезапно, как это у меня часто бывает, и почти-боль превратилась в
невероятное удовольствие. Меня бросило к нему, обернуло вокруг него, туловище
задергалось на подушках, забилось, как марионетка с обрезанными ниточками.
Потом он резко отстранился, и это было как наждак, потому
что мое тело не хотело отпускать. Я кричала и извивалась, мне надо было за
что-то ухватиться, и руки нашли его плечи, его бицепсы и пустили из них кровь.
Слишком много наслаждения, слишком много ощущений, будто это наслаждение
выливалось из меня кровью, текущей по его телу.
Он тяжело выдохнул:
– Скорее корми ardeur, Анита, прошу тебя. Скорее, Боже
мой! Я уже долго не продержусь.
Я забыла, что мы делаем, забыла про ardeur, забыла обо всем,
кроме секса. Но достаточно было одной мысли, и ardeurуже был с нами, только я
слишком погрузилась в наслаждение наших тел. Раньше ardeur всегда ощущался как
нечто лишнее, как некоторая отдельная сущность, но сейчас он был только новой
гранью секса. Как дополнительный слой жара к огню, который и так уже пылал в
комнате.
Он вырвал у меня из горла стоны, судорожно продернул ногти
граблями по спине Мики, и только тогда я поняла, что он на мне, не надо мной,
но прижат ко мне в стандартной позиции миссионера. Когда сменилось положение, я
не заметила.
Я чувствовала, как его тело меняет ритм, ощущала, что
вот-вот. Ardeur не мог напитаться от Мики, пока у него не будет оргазма. Он
слишком доминантный, слишком владеет собой, и только оргазм может убрать его
щиты, чтобы он стал для меня пищей.
Он вскрикнул надо мной, и я забилась на кровати в крике,
выгибая спину, закрыв глаза, кричала еще долго после того, и он лежал на мне,
пытаясь восстановить дыхание, а я кричала и билась под ним, все еще потрясенная
тем, что было.
Когда к нему вернулась способность шевелиться, он
отодвинулся, и почти сразу начало саднить. То, что эндорфины стали уходить так
быстро, значило, что потом будет больно. Но я этой боли не боялась. Такая боль
может служить напоминанием, сувениром, на который посмотришь – и вспомнишь, что
было. И с каждым болезненным ощущением в себе я буду вспоминать это
наслаждение.
Мика свалился в неловкой позе – наполовину на животе,
наполовину на боку. Рука, протянутая ко мне, кровоточила. У него останется своя
боль на память об этом сеансе.
Он шевельнулся, приподнялся на локтях, и я увидела его
спину.
– Боже мой! – ахнула я. – Мика, прости!
Он сморщился:
– Царапины обычно не болят так быстро после хорошего
секса.
Я кивнула:
– Когда эндорфины уходят быстро, тогда и понимаешь, что
пострадал.
Спина у него выглядела так, будто он стал жертвой нападения
существа с гораздо большим количеством когтей, нежели у меня есть.
– А тебе больно? – спросил он.
– Саднит немного.
Он посмотрел на меня серьезными глазами, снова стал
серьезнее. Тень прежних воспоминаний мелькнула в его глазах – тень прежних
подруг.
– Как у тебя спина? – спросила я.
– Больно, – улыбнулся он.
– Ты об этом сожалеешь?
Он затряс головой:
– Вот уж нет! Это было охренительно.
– А теперь спроси меня, что я чувствую.
– Я тебя ранил?
– Уже саднит, значит, слегка ранил. – Я взяла его
за лицо, не дав ему отвернуться. – А теперь спроси, сожалею ли я.
Он улыбнулся мне этой своей печальной, непростой улыбкой.
– Ты об этом сожалеешь?
– Вот уж нет! – ответила я. – Ты был
охренителен.
Он улыбнулся – на этот раз по-настоящему. Я видела, как
исчезают из его глаз призраки и остается только теплая радость.
– Я люблю тебя, – сказал он. – Я так тебя
люблю!
– И я тебя.
Он глянул вниз, на покрывало, несколько, увы, потрепанное.
– Давай я его уберу.
Он встал, придерживаясь за край кровати, будто ноги не очень
хорошо держали. Я его понимала – сама я бы шагу не ступила, хоть бы пожарная
тревога надрывалась.
Там и тут виднелись пятна крови, почти очерчивая контуры его
торса. Белое оказалось неудачным выбором цвета.
– Думаешь, горничная вызовет полицию? – спросила
я.
Он неуверенной походкой двинулся к двери – наверное, в ванную.
– Не вызовет, если мы ей дадим хорошие чаевые.
Он ухватился за дверь, будто иначе упал бы.
– Осторожнее, – сказала я.
Он на секунду прислонился к двери, потом посмотрел на меня.
– Анита, ты исправила мою жизнь. Ты мне дала ощутить
себя человеком, а не чудовищем.
– А ты любишь меня всю, Мика, даже самые жесткие,
беспощадные стороны моего существа. И ты примирил меня с тем, что иногда я
бываю монстром. Ты знаешь, чем я занимаюсь, что делаю, и все равно любишь меня.
– Ты не монстр, Анита, – улыбнулся он мне. –
Но ты беспощадна. Однако мне это в девушках нравится.
