– Перестань меня дразнить!
– Почему?
– Потому что я не могу работать, когда ты заставляешь
меня на себя пялиться.
Он засмеялся – тем же теплым мужским смехом.
Я взялась за ручку чемодана и решительно шагнула мимо него.
– Это на тебя не похоже – так упорно дразниться.
Он догнал меня.
– Нет, обычно это работа Натэниела, или Жан-Клода, или
Ашера. А я себя хорошо веду, когда ты на меня не злишься.
Я задумалась и потому замедлила шаг. Ну и еще из-за
трехдюймовых каблуков.
– Ты к ним ревнуешь?
– Не в том смысле, в котором ты имеешь в виду. Но,
Анита, это впервые мы с тобой только вдвоем. Только ты и я и никого больше.
Вот это меня остановило – в буквальном смысле, так что
шедший за мной человек выругался и вынужден был резко отвернуть в сторону. Я
повернулась к Мике.
– Мы бывали с тобой наедине. И даже выезжали с тобой
только вдвоем.
– Но не больше, чем на несколько часов. Никогда хотя бы
на сутки.
Я задумалась, потому что за полгода все-таки мы могли бы
как-то устроить себе хотя бы ночь наедине. Думала я, думала, пока думалка не
заболела, но он был прав. Никогда так не было, чтобы целую ночь – только мы
двое.
– Ну, черт побери... – сказала я.
Он улыбнулся – губы у него блестели моей помадой.
– Вон там туалет.
Мы прислонили чемоданы к стене, и я оставила Мику в небольшой
компании мужчин, надзиравших за чемоданами и сумками. Некоторые из них еще
держали за ручку детей.
Конечно, в туалет была очередь, но когда я ясно дала понять,
что не собираюсь без очереди ничего такого делать, а только макияж поправить,
никто не возразил. Некоторые даже стали добродушно строить догадки, что это я
такое делала, что так размазала помаду.
А я и правда была похожа на клоуна. Я достала косметичку –
Мика проследил, чтобы я ее не забыла, иначе это наверняка случилось бы. У меня
там лежало очень мягкое средство для снятия макияжа с глаз, которым можно было
и помаду стереть. Так что я стерла все это безобразие, потом подвела губы
карандашом и положила помаду.
Помада у меня была красная, очень-очень красная, и от нее
моя бледная кожа почти светилась. Черные волосы на свету блестели под стать
очень темным карим глазам. Я дома слегка подкрасила глаза тенями, а ресницы
тушью, и на том косметические процедуры объявила законченными. Тон я
действительно редко наношу.
Мика был прав, без тона он не слишком повредил макияж, но...
но. Я все равно еще злилась. И хотела злиться. Хотела злиться, но уже не
злилась. Зачем мне это надо было – цепляться за злость? Почему меня бесит, что
он умеет унять мой гнев просто прикосновением своего тела? Ну почему, почему
это меня так достает?
А потому что я – это я. У меня талант – разбирать свою
личную жизнь по косточкам, пока она наконец не сломается. Я себе обещала не так
давно, что перестану цепляться к мелочам. И если жизнь получается, я просто
буду ей радоваться. Звучит это просто, но просто не выходит. Почему это самые
простые планы иногда сложнее всего выполнить?
Я сделала глубокий вдох и остановилась у зеркала в рост по
дороге к выходу. Моя бы воля, я бы оделась в черное, но Берт всегда говорил,
что это создает неверное впечатление. Слишком, говорит он, похоронное. Шелковая
блузка на мне красная под цвет помады, но Берт уже успел попенять несколько
месяцев назад, что не надо носить черного и красного – слишком агрессивно. Так
что я оделась в серое с тонким темно-серым и черным рисунком. Жакет доходил
только до талии, до пояса юбки из той же ткани.
Юбка в складку красиво развевалась вокруг бедер, когда я
двигалась. Я ее испытала дома, но сейчас проверила снова – просто на всякий
случай. Нет, верх чулок даже не мелькает. Колготки я больше не носила. Я
наконец постигла истину, что удобный пояс, который трудно найти, но который
стоит того, чтобы его поискать, с парой хороших чулок на самом деле удобнее
колготок. Надо только убедиться, что никто не заметит верха чулок – разве что
ты на свидании. А то мужчины странно реагируют, когда понимают, что на тебе
чулки и пояс.
Если бы я знала, что агент Фокс против меня предубежден, я,
может, надела бы брючный костюм. Но уже поздно. И вообще это что, преступление
для женщины – хорошо выглядеть?
И что, меньше бы обо мне ходило слухов, одевайся я
поскромнее? Может быть. Вот только, ходи я в джинсах и в футболке, получала бы
нарекания за слишком неформальный и недостаточно деловой стиль. Куда ни кинь, а
все клин.
Тяну время, черт побери. Оказывается, мне не хочется
выходить обратно к Мике. С чего бы это? С того, что он прав. Что мы впервые
будем так долго только вдвоем.
И почему от этой мысли тесно становится в груди и пульс
бьется в горле, как живой?
Мне было страшно. Чего я боялась? Мики? В некотором смысле
его. Но больше – себя, наверное. Боялась, что без Натэниела, Жан-Клода или
Ашера или кого-нибудь вообще для равновесия у нас с Микой не получится. Что
если никто не будет вмешиваться, то отношения не сложатся. Будет слишком много
времени, слишком много правды, и все развалится. А я не хотела, чтобы оно
развалилось. Не хотела, чтобы Мика ушел. Если тебе это становится небезразлично
– все, мужчина тебя заполучил. Он владеет частицей твоей души и этим может
довести тебя до смерти.
Не верите? Значит, никогда вам не приходилось любить, когда
потом любовь разваливалась к чертовой матери. Это вам, считайте, очень повезло.
Чтобы успокоиться, я набрала полную грудь воздуха и стала
медленно выдыхать – воспользовалась выученным дыхательным упражнением. Я учусь
медитировать. Пока что дыхание я освоила отлично, но все еще не умела успокоить
разум, чтобы в него не лезли противные мысли и противные образы. Слишком много
у меня в голове картин насилия. Слишком много насилия в моей жизни. И Мика – одно
из моих убежищ, его руки, его тело, его улыбка. Он принимает меня как есть – с
насилием и всем прочим. Так, опять возвращается страх. Черт побери.
Сделав еще один глубокий вдох, я вышла из туалета. Не
прятаться же здесь целый день – фэбээровцы ждут. К тому же от себя прятаться
бесполезно. От собственных неприятных мыслей не спрячешься. К сожалению.
Мика улыбнулся, когда меня увидел. Улыбнулся именно мне. И
от такой улыбки у меня внутри будто отпустило что-то стянутое, твердое,
горькое. Когда он так мне улыбался, мне дышалось легче. Вот глупо же, глупо
допускать, чтобы кто-то для тебя столько значил.
Наверное, что-то выразилось у меня на лице, потому что эта
улыбка чуть-чуть потускнела. Он протянул ко мне руку.
Я подошла к нему, но руку не взяла, потому что знала: в тот
же момент потеряю возможность мыслить ясно.
Он уронил руку вниз:
