Мы дали Натэниелу парочку ударов, от которых он содрогнулся
в цепях, потом Жан-Клод отступил от меня, оставив плеть у меня в руке.
— Выдайте этому шкодливому котёнку, чего он хочет.
Его слова не совпадали с тем, что я ощущала от него в
голове, на коже, в глубине тела. Женщины вокруг сцены и подальше постанывали.
Вот черт!
Я бросила плеть Жан-Клоду, как бросают бейсбольную биту,
чтобы партнёр её поймал. Он её и поймал за рукоять.
— Я знаю, чего хочет этот невоспитанный котёнок, и я
ему это дам.
Женщины охали, ахали, кто-то сказал: «Вот стерва!», —
кто-то завопил: «Везучая, зараза!»
Я подошла к Натэниелу, встала перед ним. Глаза у него
смотрели в разные стороны. Плеть ему понравилась. Теоретически я знала, что так
и будет, но одно дело — знать, другое — увидеть. Мне это было не по себе, и я
даже не знала, то ли само по себе мне это не по душе, то ли я сомневалась, что
мне захочется это для него делать. Но я отбросила сомнения, потому что я
собиралась сделать то, что могу, чего от меня хотят, что я обещала сделать.
Я стала разглядывать цепи, но не очень разбираясь в их
механике, спросила у Жан-Клода:
— Эта штука крутится?
— Вообще-то да, — ответил он. — А зачем?
— Затем, что им захочется видеть его лицо.
Публике это понравилось, раздались крики одобрения, хотя мне
они не были нужны. Не знаю, почему, но я вдруг успокоилась. Мне стало все
равно, что мы на публике, на сцене. Очень стало внутри меня тихо, очень
спокойно.
Официанты повернули Натэниела лицом к залу. Глаза его стали
почти нормальными. Я видела отражение его глаз в зеркале дальней стены. Никогда
раньше не замечала, сколько здесь блестящих поверхностей. Там были видны лицо
Натэниела и моё.
Схватив его за волосы, я намотала их на руку, туго, так что
он ахнул. Кажется, публика заорала, но звуки доходили до меня как через вату, я
оказалась в колодце тишины, где единственным звуком было дыхание — его и моё.
Я прижалась к нему всем телом, притиснула к себе спиной, его
зад упёрся мне в живот, груди вдавились ему в спину. Продолжая держать его за
волосы, я не давала ему двигаться, и он завис в цепях, боясь двинуться и не
желая двигаться. Мне пришлось приподняться на носки, чтобы приблизиться к
гладкой линии шеи. Свободной рукой я охватила его грудь, крепко прижалась.
Потянув за волосы, я наклонила ему голову набок, как можно сильнее вытянув шею
с одной стороны. Он уже часто дышал, предвкушая.
Я лизнула его в шею быстрым движением языка, и он снова
ахнул. Лизнула сильнее, и он задрожал. Я поцеловала его, и он застонал — не от
боли, от желания. Тогда я широко раскрыла рот, коснулась его кожи горячим
выдохом, и укусила. Игры кончились — я вонзила зубы.
Он отбивался — не мог ничего с собой поделать, и я
удерживала его за волосы, за грудь, тяжестью тела, навалившись ему на спину.
Под зубами ощущалась его кожа, мясо во рту, а под ним — лихорадочное биение
пульса. Вкус жизни ощущался под кожей, и я знала, что могу её взять, если
захочу. Она была моей, потому что он отчасти хотел отдать её мне.
Ощущение такого куска мяса во рту ошеломляло, и я с трудом
удерживалась, чтобы не впиться и не выкусить весь этот лакомый кус. Удерживала
себя, чтобы не взять все, что предлагал мне он. Я прикусила его, удерживая,
чтобы не отбивался, удерживая, пока его руки дёргались в цепях, и тело стало
биться в судорогах, а я все погружала зубы в плоть. Первый сладкий вкус крови,
соль с металлом и ещё что-то куда слаще, наполнил мне рот, я ощутила всем телом
судороги Натэниела, услышала его вскрик. И я стала кормиться, кормить ardeur,
не заметив даже, как он возник. Я питалась кровью, мясом его тела, сексом,
Натэниелом целиком. Я жрала, а когда оторвала глаза от него, то увидела
отражение своего лица в зеркале. Чёрный свет с оттенком коричневого — мои глаза
светились силой.
Я резко отпустила его, увидела кровь у себя на губах, на
подбородке — она блестела в свете прожекторов. Я выпустила его волосы,
отпустила тело, шагнула назад, зная, что мои глаза все ещё полны тем тёмным
светом. На миг я испугалась того, что сделала, но потом разглядела, что, несмотря
на чёткий отпечаток моих зубов, кровавых бусин у него на шее, я не прокусила
пульс. Не ранила его сильнее, чем он сам хотел.
Жан-Клод стоял передо мной.
— Ma petite, — шепнул он, — ma petite.
Но я знала, о чем он думает, чего он хочет. Такая тесная связь,
как не бывало у нас раньше — вещь обоюдоострая. Он что-то говорил, спрашивал,
как я себя чувствую, все ли в порядке, но думал не об этом. Совсем не об этом.
— Скажи, что ты хочешь, — сказала я. — Скажи,
что ты хочешь.
Он прекратил попытки быть заботливым и ответил просто:
— Поцелуй меня.
Я шагнула к нему, и он меня поцеловал. Поцеловал, будто
пробуя на вкус, будто языком, губами, зубами мог и хотел выпить меня до
последней капли крови Натэниела, ощущая мой вкус. Он вылизал мне небо, и я
испустила горловой стон. Его глаза стали цвета полночного неба, будто
наполнились тёмной водой со светом звёзд.
Я увидела отблеск своих глаз в зеркале, и они были полны
того же света, ослеплены его темнотой, только это не была слепота — что угодно,
только не она. Как будто они обострённо воспринимали все, и не только они, но и
все чувства обострились донельзя. Я вспомнила, как на кладбище подумала, что
заниматься любовью в таком состоянии — это значит пережить невиданное
удовольствие или сойти с ума. Глядя в бездонные синие глаза Жан-Клода, я
склонялась к тому, что это будет удовольствие.
— Сперва надо заняться Натэниелом, — сказал он, но
голос у него был низкий и хриплый от желания.
Я кивнула:
— Да, сперва Натэниел.
— А потом?
— Скажи вслух, — попросила я голосом не столь
хриплым, но и не совсем своим. — Скажи вслух.
— А потом — у меня в кабинете есть диван.
— Я подумала о столе.
Он посмотрел на меня, и даже при этих бездонных глазах очень
это был мужской взгляд.
— Меня устроит и то, и другое, но выбирать тебе, потому
что внизу будешь ты.
— Внизу буду я?
— Да, — кивнул он.
— Почему?
— Потому что именно этого я хочу.
— Окей, — ответила я.
Глава 44
Натэниел на эту ночь уже выступление закончил — превращения
не будет. Он был едва в сознании, как бывает после хорошего секса. Кто-то из
клиенток жаловался, но таких было не много. В основном они решили, что
представление стоило входной платы. Так что Натэниела мы устроили в комнате,
которую стриптезры прозвали «тихой». Она заставлена здоровенными диванами,
оснащена одеялами, мягким светом, и там, как следует из названия, тихо. Можно
спать или жаловаться на жизнь друг другу, если что-то наперекосяк. Есть и
комнаты поменьше, где исполняются приватные танцы, но эта не из них. Здесь
можно только рухнуть, когда устал или когда вдруг выясняется, что тебе две
смены работать.
