Только ощутив его дыхание у себя на лице, я открыла глаза.
Он придвинулся так близко, что загородил лицом все поле
зрения. Мой голос прозвучал тихо, полузадушенный желанием, с которым я
боролась.
— Натэниел…
— Прошу тебя, — шепнул он, наклоняясь ко мне,
губами прямо мне в губы, и вздохнул. — Прошу, пожалуйста…
Дыхание Натэниела ощущалось так горячо, будто оно обожжёт,
когда мы поцелуемся.
Но от близости его губ переменилась одна вещь — меня уже не
тянуло перервать ему горло. Я поняла, что мы можем питаться сексом — а можем
кровью и мясом. Я знала, что один голод можно превратить в другой, но до этой
секунды, когда я почти ощутила его губы на своих, я не понимала, что дело дошло
до того, что какой-то из этих двух должен быть удовлетворён. Я не утоляла жажду
крови Жан-Клода, хотя тень её во мне была. Я не удовлетворяла зверя Ричарда с
его жаждой мяса, хотя и этот зверь тоже во мне жил. Слишком много во мне было
видов голода, и я не утоляла ни один из них, кроме ardeur'а. Это я ещё могла
кормить. И это я кормила. Но в этот миг, когда Натэниел целовал меня, я поняла,
почему мне не удаётся лучше подчинить себе ardeur. Все виды голода сливались в
этом голоде. Тяга Жан-Клода к крови, текущей под кожей. Голод Ричарда по мясу,
кровавому мясу. Я прикидывалась, будто во мне этих желаний нет, на самом-то
деле, — но они есть. Ardeur поднимался, давая мне способ кормиться, никому
не разрывая глотку, не наполняя рот свежей кровью.
Натэниел целовал меня. Он меня целовал, и я не мешала ему,
потому что, если я отстранюсь, воспротивлюсь, то есть иные пути утоления
голода, и после них Натэниел останется умирать на полу с разорванным горлом.
Губы его жгли мне кожу, но где-то внутри мне хотелось более горячего огня.
Где-то внутри я знала, что кровь обожжёт горло волной.
Вдруг возник этот образ с такой силой, что я отшатнулась.
Оттолкнула от себя тёплую, твёрдую плоть.
Я ощутила, как вонзаются мои зубы в кожу, сквозь обволокшие
язык волосы. Но я ощущала пульс под кожей Натэниела, как трепещущую птицу,
пульс, убегающий от меня, как бежит олень через лес. Олень уже пойман, но эта
сладкая, трепещущая птичка далеко, не достать. Я впилась сильнее, прокалывая
кожу зубами, созданными для разрывания. Кровь хлынула в рот, горячая,
обжигающая, потому что кровь оленя горячее моей, и по этому теплу я нахожу
оленей. Жар их крови зовёт меня, оживляет их запах на каждом листе, которого
они касались, на каждой былинке, которую они на бегу зацепили, он зовёт меня и
выдаёт их. Мои зубы сомкнулись на глотке, вырвали её прочь. Кровь брызнула во
все стороны, на меня, на листья, зашумев дождём. Сначала я глотала кровь,
разгорячённую погоней, потом мясо, все ещё трепещущее последним трепетом жизни.
Мясо шевелилось у меня в глотке, уходя вниз, будто даже теперь борясь ещё за
жизнь.
Я снова оказалась в кухне, на коленях, заходясь в крике.
Натэниел потянулся ко мне, и я шлёпнула его по рукам, потому
что не доверяла себе. Я все ещё ощущала мясо во рту, ощущала, как проглатывает
его горло Ричарда. Не ужас заставил меня отбить прочь руки Натэниела, а то, что
мне понравилось это ощущение. Я ликовала в кровавом дожде. Судороги добычи
возбуждали меня, делали убийство ещё слаще. Всегда раньше, когда я
соприкасалась с Ричардом, я ощущала неуверенность, сожаление, отвращение его к
собственной сути, но в этом общем видении неуверенности не было. Он был волк, и
он свалил оленя, взял его жизнь, и сожаления в нем не было. Зверь его был сыт,
и в этот миг человеку в нем было все равно.
Я сняла все щиты между ним и мною, и только тогда я ощутила,
как он посмотрел вверх, поднял окровавленную морду и глянул так, будто видел,
что я на него смотрю. Он облизал красные губы, и единственная мысль, которую я
от него ощутила, была такая: «Хорошо». Было хорошо, и будет лучше, и он будет
жрать.
Я будто не могла оторваться от него, отделиться от видения.
Я не хотела снова ощутить, как он всадит зубы в оленя. Не хотела быть у него в
голове во время следующего укуса, и я потянулась к Жан-Клоду. Потянулась за
помощью, и ощутила… кровь.
Его зубы сжимались на чьём-то горле, клыки ушли в тело. Я
ощущала аромат тела, знала этот запах, знала, что это Джейсон, его pomme de
sang, стиснут в объятиях Жан-Клода, стиснут сильнее, чем обнимают любовника,
потому что любовник не сопротивляется, любовник не чует смерти в твоём поцелуе.
Сладка была кровь, слаще, чем кровь оленя. Слаще, чище,
лучше. И часть этого «лучше» была в руках, сомкнутых вокруг нас, держащих нас
так же крепко, как держали мы его. Это было больше, чем объятие. Ощущение
сердца Джейсона, бьющегося в груди, бьющегося о нашу грудь, ощущение его
трепета, когда сердце начало понимать, что здесь что-то не так, и чем сильнее
боялось сердце, тем больше оно качало крови, тем больше сладостного тепла
уходило в наше горло.
Ничего я не чувствовала, кроме вкуса крови. Ничего не чуяла,
кроме запаха крови. Она заливала мне горло, и я не могла дышать. Я тонула,
тонула в крови Джейсона. Мир залило красным, и я потерялась в нем. Пульс, пульс
в красной тьме. Пульс, сердце, они нашли меня, они меня вывели.
Одновременно произошло два события. Я очнулась на полу, а
кто-то держал меня за руку. За руку. Я открыла глаза, и увидела склонившегося
надо мной Натэниела. И его рука у меня на запястье. И пульс в его ладони бьётся
о мой пульс. Как будто я ощущала кровь, текущую в его руке, чуяла её запах,
почти пробовала на вкус.
Я подкатилась к нему, обернулась вокруг его ног, положила
голову ему на бедро. Очень тепло от него пахло. Я поцеловала край бедра
выглядывающий из-под шортов, и он раздвинул для меня ноги, пропустил моё лицо, и
следующий поцелуй пришёлся на внутреннюю поверхность бедра. Я лизала, лизала
эту тёплую кожу. Он задрожал, пульс его забился сильнее. Пульс его ладони над
пульсом моего запястья, будто его сердце хотело биться в моем теле. Но нет, не
сердце хотел он в меня вдвинуть.
Повернув глаза, я увидела вздутую твёрдость под тканью
шортов. Я лизнула вверх вдоль бедра, ближе и ближе к линии атласа, натянутой
впереди его тела.
Я пробовала губами его пульс, но это не было эхо от его
руки. Мои губы лежали на пульсе с внутренней стороны бедра. Натэниел отпустил
мою руку, она больше не была нужна, у нас был иной пульс, иные, более сладкие
места. Кровь из-под кожи Натэниела издавала аромат дорогих духов. Я прижалась
ртом к трепещущему жару, целовала бьющуюся пленную кровь. Лизнула прыгающий
удар — кончиком языка. На вкус — как его кожа, сладкая, чистая, но с привкусом
крови, сладковатой медной монетки.
Я чуть прикусила его, и он надо мной вскрикнул. Я охватила
его бедро ладонями, охватила крепко, и следующий укус был сильнее, глубже. На
миг его тело заполнило мне рот, и вкус пульса под кожей стал неодолим. Я знала,
что если вонзить зубы, кровь хлынет мне в горло, сердце его прольётся в меня,
будто хочет умереть.
Я так и держала зубы на его пульсе, не давая себе вцепиться,
не давая выпустить жаркую, красную струю. Отпустить я его не могла, и все силы,
что у меня были, я направила на одно — не вцепиться. Потом я потянулась по тем
метафизическим нитям, что связывали меня с Ричардом и Жан-Клодом. Налетели
спутанные образы мяса и внутренностей, и других тел рядом. У стаи был жор. Я
отпихнула этот образ, потому что он заставлял меня сжать зубы. Морда Ричарда
зарылась в тёплое тело, в сладкие куски. Мне пришлось бежать от этого видения,
пока я не стала пожирать Натэниела, как Ричард — оленя.
