Джейсон лежал бледный на кровати Жан-Клода, заливая кровью
простыни. Жажду крови Жан-Клод утолил, но был и другой голод. Он посмотрел на
меня, будто мог меня увидеть. В бездонно-синих глазах пылал жар, и я ощутила
его — в нем тоже проснулся ardeur. Поднялся горячей волной и заставил смотреть
на Джейсона взглядом, в котором ничего от жажды крови не было.
Он заговорил, и голос его отдался во мне эхом:
— Я вынужден отключиться от тебя, ma petite, сегодня
что-то не так. Ты заставила бы меня делать то, чего я делать не хотел бы. Утоли
ardeur, ma petite, выбери его пламя, пока другое пламя не захватило тебя и не
унесло.
С этими словами он пропал, как будто между нами захлопнулась
дверь. Не сразу я заметила, что он захлопнул дверь не только между собой и мной,
но и между мной и Ричардом. Вдруг я оказалась предоставлена сама себе.
Одна — с ощущением пульса Натэниела у меня между зубов.
Такая тёплая плоть, такая тёплая, и пульс как живой бьётся. И я рвалась
выпустить его на волю. Выпустить из клетки. Освободить Натэниела из плена
плоти. Освободить.
Я не давала себе сомкнуть зубы, потому что в глубине души
знала: стоит мне ощутить вкус крови, начнётся жор. У меня начнётся жор, и
Натэниел может его не пережить.
Чья-то рука схватила меня за руку. Я знала, кто это, ещё не
подняв лица от бедра Натэниела. Рядом с нами склонился Дамиан. Его
прикосновение помогло мне встать на колени, помогло начать думать — хоть
чуть-чуть. Но ardeur никуда не делся. Он лишь отхлынул, как океан от берега, но
не ушёл, и я знала, что он вернётся. Нарастала новая волна, и когда она на нас
обрушится, у нас должен уже быть какой-то план действий.
— Что-то не так, — сказала я трясущимся голосом.
Я держалась за руку Дамиана как за последнюю твёрдую опору в
мире.
— Я ощутил, как поднимается ardeur, и подумал: вот
опять меня оставили в стороне. А потом все переменилось.
— Это было чудесно, — сказал Натэниел далёким и
сонным голосом, будто все это было отличной прелюдией к основному акту.
— Ты ощутил перемену? — спросила я.
— Да.
— И ты не испугался?
— Нет. Я знал, что ты мне плохого не сделаешь.
— Приятно, что хоть у одного из нас была такая
уверенность.
Он поднялся на колени и чуть не свалился.
— Верь себе. Верь своему чувству. Оно изменилось, когда
ты стала бороться с ним. Перестань ему сопротивляться. — Он подался ко
мне. — Да буду я твоей пищей.
Я покачала головой, вцепившись в руку Дамиана, но было это
так, будто я ощутила прилив, возвращающийся к берегу. Ощутила нарастающую
волну, и знала, что когда она придёт, меня смоет. Этого я не хотела.
— Если Жан-Клод сказал тебе утолить ardeur, утоли
его, — произнёс Дамиан. — То, что я от тебя сейчас ощутил, ближе
всего к жажде крови. — Лицо его стало серьёзным, почти печальным. —
Анита, лучше тебе не знать, на что может толкнуть жажда крови. Лучше не знать.
— Почему сегодня все не так?
Как будто ребёнок спросил, почему это у чудовища под
кроватью выросла вторая страшная голова.
— Не знаю. Знаю только, что сегодня я в первый раз,
когда ты меня коснулась, ощутил её. Как смутное эхо, но ощутил. А раньше
всегда, когда ты касалась меня, Анита, она уходила. — Он сделал движение
пальцами, будто гасил свечу. — Угасала. А сегодня…
Он наклонился над моей рукой, и я знала, что он хочет
прикоснуться губами к костяшкам пальцев. Один из даров ardeur’а — тот, что ты
можешь заглянуть в чужое сердце. Ты видишь, что на самом деле ощущает это
сердце. И когда Дамиан коснулся моей руки, я ощутила, что чувствует он.
Удовлетворение. Пыл. Тревогу, но она уходила от ощущения его губ у меня на коже.
Он хотел, и хотел он меня. Хотел, чтобы я утолила голод его кожи. Голод его
тела — даже не столько по оргазму, сколько чтобы обняли его крепко и тесно, как
необходимо нам всем прижать наготу свою к чьей-то чужой. Я ощутила его
одиночество, и его жажду оказаться — пусть хоть на одну ночь — не одиноким, не
изгнанником во тьму. Я ощутила его чувства к этому гробу в подвале. Не его это
комната. Ни в каком смысле не его — это лишь место, чтобы каждую ночь приходить
туда умирать на рассвете. Сюда он приходит умирать, один, зная, что поднимется,
как и умирал — одиноким. Я видела бесконечную череду женщин, на которых он
кормился, как страницы в книге — блондинка, брюнетка, одна с татуировкой на
шее, темнокожая, бледнокожая, с синими волосами, бесконечная цепь шей и запястий,
охочие глаза, вцепившиеся руки, и почти каждую ночь все это на публике, как
номер в программе в «Данс макабр». Даже кормление уже не было его личным делом.
Даже оно не было особым. Это просто обед, чтобы не умереть, и без всякого
подтекста.
В центре его существа находилась огромная пустота.
Я считалась его мастером. Мне полагалось заботиться о нем, а
я про эту пустоту не знала. Я не спрашивала, и так была занята тем, чтобы не
оказаться связанной с ещё одним мужчиной какой-нибудь метафизической фигнёй,
что не заметила, как плохо живётся Дамиану.
— Прости, Дамиан, я…
Я не знаю, что я сказала бы, потому что его пальцы коснулись
моих губ, и я уже не могла думать. В них были жар и тяжесть, которых не было
прежде.
Глаза его расширились — от удивления, наверное, как и у
меня. Или это мои губы дали жар его коже? Оказались такими же горячими и
жадными, как его пальцы, как будто палец и губы вдруг стали чем-то большим?
Я провела губами по его руке, мгновенно, лишь мимолётно
прижалась ими к твёрдости пальцев, так, что даже поцелуем не назовёшь, но я не
кожу пробовала на вкус, не кожи его касалась, а как будто прикоснулась губами к
самым интимным его частям. Ощущалось прикосновение твёрдости пальцев, но вкус,
но аромат — это было от нижних частей, будто я — собака, ловящая запах места,
куда хочет попасть.
Он резко, прерывисто вздохнул, и когда я подняла глаза
кверху, чтобы увидеть его лицо, глаза его были обессмыслены, будто я
действительно коснулась того, что могла попробовать на вкус. Они горели
изумрудным огнём, и как будто линия желания протянулась от моего рта через его
пальцы, кисть, руку, грудь, бедра к центру его тела. Он ощущался, живой,
плотный, наполненный кровью. Его тепло ощущалось, будто я сомкнула губы на нем.
И когда мои губы соскользнули с кончиков его пальцев, настолько меньших,
настолько твёрдых у меня во рту, зеленые глаза закатились под лоб, рыжие
ресницы затрепетали и опустились. И дыхание его шепнуло только:
— Мастер мой!
Я знала, что он прав, знала, потому что помнила себя по
другую сторону такого поцелуя. Жан-Клод умел вталкивать в меня желание, будто
поцелуй — это был палец, скользящий вдоль моего тела, к самым нервам, касаясь
такого, чего не может коснуться ни палец, ни рука. Впервые я была с другой
стороны этого прикосновения, ощутила то, что годами ощущал Жан-Клод. Он знал
мои интимные места куда раньше, чем я разрешила ему их коснуться или даже
увидеть. Я ощутила то, что чувствовал он, и это было чудесно.
