Натэниел тронул меня за руку. Наверное, я совсем забыла про
него, забыла обо всем, кроме ощущения прикосновения Дамиана. Но Натэниел
коснулся меня, и я почувствовала его тело ладонью, будто струна протянулась от
пульса моей руки до его тела линией жара, желания и… силы.
Я ощутила силу, полыхнувшую у меня изо рта и руки в их тела.
Это была моя сила, та, что пробудил Жан-Клод своими метками, но все равно моя,
мой талант некроманта, который холодным огнём пронизывал тело Дамиана, но там,
где он встречался с телом Натэниела, сила менялась, трансформировалась,
становилась тёплой и живой. В мгновение ока сила пылала уже и во мне, во всех
нас, но то, что я ощущала, было уже не сексом, а болью. Меня зажало между льдом
и огнём, холодом, который обжигал, так он был силён, и огнём, который обжигал
потому что он — огонь. Будто половина моей крови стала льдом и перестала течь,
и я умирала, а другая половина крови текла расплавленным золотом, и моя кожа не
могла удержать её. Я таяла, я умирала. Я кричала, и двое мужчин кричали со мною
вместе. И крики Натэниела и Дамиана, а не мои, заставили какую-то часть моего
сознания приподняться над болью.
Эта часть сознания, ослеплённая болью, знала, что если я
сейчас дам этому себя поглотить, мы умрём все трое, а это было неприемлемо. Я
должна найти способ подчинить это себе, иначе мы все погибли. Но как подчинить
себе то, чего не можешь понять? Как покорить то, чего не видишь и даже
коснуться не можешь? В этот момент я поняла, что я уже ни к чему не прикасаюсь.
От боли я отпустила их обоих. Кожи они уже не касались, но связь между нами не
исчезла. Один из нас, или все мы сразу, попытался спасти нас, разорвав
прикосновение, но это не та магия, чтобы так легко её победить. Я стояла на
полу на коленях, никого и ничего не касаясь, но я ощущала их. Ощущала сердце у
каждого из них в груди, будто могла протянуть руку и вытащить этот тёплый
трепещущий орган из тела, будто их плоть для меня — вода. Так силён был этот
образ и так реален, что он заставил меня открыть глаза, подчинить себе боль.
Натэниел скорчился на полу, протягивая мне руку, будто это я
свою отдёрнула. Глаза его были закрыты, лицо перекошено мукой. Дамиан стоял на
коленях с пустым лицом. Если бы я не чувствовала его боль, я бы не знала, что
кровь его стала льдом.
Рука Натэниела коснулась моей, как рука ребёнка, шарящего в
темноте, но как только его пальцы коснулись моих, жжение стало утихать. Я сжала
его руку, и это уже не было больно. Она все ещё была горяча, но это был
бьющийся пульс жизни, будто нас наполнял зной летнего дня.
Другую половину тела все ещё жёг мороз. Я взяла руку Дамиана,
и эта боль тоже ушла. Магия — за отсутствием лучшего термина — потекла сквозь
меня, холод могилы и жар жизни, и я стояла посередине, пойманная меж жизнью и
смертью. Я некромант, я всегда между жизнью и смертью.
Смерть я помнила. Запах «Гипнотик», духов моей матери, вкус
её помады, когда она целовала меня на ночь, сладковатый запах пудры на коже. Я
помнила ощущение гладкого дерева под пальцами — гроба моей матери, гвоздичный
запах погребального покрывала. Остался потёк крови на сиденье машины и овал
трещин в ветровом стекле. Я положила ладошку на эту высохшую кровь и потом в
кошмарах эта кровь всегда была влажной, а в машине было темно, и я слышала
вопли матери. Когда я увидела кровь, она уже высохла. Мама умерла, даже не
попрощавшись со мной, и я не слышала, как она кричала. Она умерла почти
мгновенно, и, наверное, вообще не вскрикнула.
Я помню ощущение от дивана, грубого и шишковатого, и пахло
от него пылью, потому что когда мамы не стало, уже ничего не убиралось. Но тут
я поняла, что это воспоминание не моё. Моя немецкая бабушка, мать отца,
переехала к нам, и у неё все сияло. Но все равно я была маленькой и забилась в
уголок пыльного дивана в комнате, которой я никогда не видела, где свет исходил
только от мелькающего телевизора. И в комнате был человек, здоровенная тёмная
тень, и он лупил мальчика, лупил пряжкой ремня. И приговаривал:
— Вопи, сучий потрох, вопи!
Из спины мальчика хлестала кровь, и я закричала. Я кричала
вместо него, потому что сам Николас никогда бы не вскрикнул. Я закричала вместо
него, и избиение кончилось.
Помню, как мы лежим рядом, Николас обнимает меня сзади и
гладит по волосам.
— Если со мной что-нибудь случится, обещай мне, что ты
убежишь.
— Николас…
— Обещай, Натэниел. Обещай.
— Обещаю, Ники.
Сон. И это единственное безопасное убежище, потому что если
Николас за мной присматривает, этот человек меня не тронет. Николас ему не
даст.
Образ разлетается, разбивается, как зеркало, мелькают
осколки. Тот человек растёт, нависает надо мной, первый удар, я падаю на ковёр,
кровь на ковре — моя кровь. Николас в дверях с бейсбольной битой. Бита бьёт
человека по голове. Силуэт человека на фоне этого чёртова телевизора, бита у
него в руках. «Беги, Натэниел, беги!» — кричит Николас. Бегу. Бегу дворами.
Собака на цепи, рычит, лает. Бегу. Бегу. Падаю возле ручья, кашляя кровью.
Темнота.
Помню бой. Мечи и щиты, хаос. Куда ни посмотри — виден
только хаос. Чьё-то горло взрывается фонтаном крови, ощущение удара в рукояти
клинка в руке, такое сильное, что рука немеет. Ударяюсь щитом о чей-то щит с
разбегу, от силы удара отступаю по узкой каменной лестнице, и над всем —
свирепая радость, полное ликование. Битва — то, для чего мы живём, а все прочее
— только ожидание битвы. В поле зрения вплывают знакомые лица, синеглазые и
зеленоглазые, светловолосые и рыжие, похожие на меня. Подо мной корабль и серое
море, белеющее от пены под ветром. Одинокий замок на тёмном берегу. Здесь был
бой, и я это знаю, но это не моё воспоминание. Я вижу лишь узкую каменную
лестницу, вьющуюся вверх в тёмную башню. Мигает свет факела, наверху стоит
тень. Мы бежим от этой тени, потому что нас гонит ужас. С грохотом падает
решётка ворот, мы в западне, мы оборачиваемся и готовимся к битве. Страх давит
так, что невозможно дышать. Многие бросают оружие и сходят с ума.
Тень выходит на свет звёзд — это женщина. Её кожа бела как
кость, губы краснее крови, а волосы — золотая паутина. Она внушает ужас, но она
прекрасна, хотя это та красота, что вызовет у мужчины рыдание, а не улыбку.
Но улыбается она, чуть изгибаются красные-красные губы, приоткрывая
зубы, которые ни в каком человеческом рту не поместятся. Смятение, потом
ощущение белых ручек как белой стали, и глаза, глаза её как серое пламя, если
бы пепел мог гореть. Изображение прыгает, и Дамиан лежит в кровати, а эта
ужасающая красавица верхом на нем. Тело его наполняется, готовое пролиться в
неё, на грани несказанного наслаждения, но она меняет все одним изгибом воли,
как одним изгибом бёдер могла дарить наслаждение. Одна мысль — и он тонет в
страхе, страхе таком огромном и ужасном, что он опадает, его выдёргивает из
наслаждения, бросает на грань безумия. Потом волна страха отступает, как
отступает океан от берега, и все начинается снова. Снова и снова, снова и
снова; наслаждение и ужас, наслаждение, ужас, и он уже умоляет её убить его. И
в ответ на мольбы она даёт ему кончить, даёт испытать наслаждение под конец, но
только если он умоляет.
