Красная кровь его волос расплескалась по плечам, обрамляя
невозможную белизну тела. Он был уже в плечах, в груди, и талия, казалось,
тянется бесконечно, гладкая и белая, как что-то, что надо лизнуть, пока не
дойдёшь до середины пупка, и дальше, вниз, вдоль его длины. Он торчал из тела,
и было труднее оценить длину. Он был будто вырезан из жемчуга и слоновой кости,
и там, где кровь бежала близко к поверхности, он светился розовым, как морская
раковина, тонкая и просвечивающая. В этот момент я поняла, что он белее любого
вампира, которого я видала голым, и тело его почти призрачно по цвету, будто он
не совсем реален.
Лицо Натэниела потёрлось об моё, возвращая моё внимание к
себе. Он наклонился так низко, что его лицо, как и моё, почти касалось пола.
Прижимаясь ко мне щекой, он шептал: «Пожалуйста, пожалуйста,
пожалуйста», — и целовал меня с каждым словом лёгким касанием губ. И этими
поцелуями, этим голосом он снова поднял нас обоих на колени. Я не могла
оторвать глаз от его лица, губ, глаз, и не понимала, как мы близко сдвинулись,
пока его обнажённое тело не упёрлось спереди в меня. Пока эта толстая твёрдая
длина не оказалась зажатой между нами, прижатой к моему животу сближением наших
тел. Он был тёплый, невероятно тёплый, почти горячий, и так твёрдо прижимался
ко мне, будто старался не дать себе впихнуться сквозь моё тело, сделать новое
отверстие, как угодно, что угодно, лишь бы оказаться в моей тёплой глубине.
Секунда у меня ушла, чтобы понять: я ощущаю нужду Натэниела. Это он так хотел
меня, но и я тоже хотела. Моё желание и сопротивление желанию — вот что создало
этот момент. И надо всем этим был Дамиан сзади, и его тело было одним большим
куском желания. Мы с Натэниелом тонули в голоде кожи Дамиана, в его
одиночестве, смертельном одиночестве. А под ним ощущался Дамианов страх. Страх,
что этого не будет, что он будет изгнан обратно в свой гроб, и все это никак не
разрешится. Одиночество его звучало как тема под вожделением, и снова мелькнула
комната высоко в замке. Комната, выходящая на море. Серебряные решётки на
окнах, усыпанные рунами, и несмолкаемый звук прибоя из окон, даже если
отвернёшься, все равно его услышишь. Она выделила ему в качестве тюрьмы одну из
лучших комнат замка, потому что умела понимать, что для тебя что значит. Умела
понимать, что тебе всего больнее — такой был у неё дар.
Кто-то поцеловал меня резко и быстро, раздвигая мне губы,
пропихивая язык так далеко, что я чуть не подавилась, но это вернуло меня из
воспоминания, вернуло всех нас из этой одинокой комнаты и от шума моря на
скалах внизу.
Натэниел отодвинулся, чтобы хрипло шепнуть:
— Счастливые мысли, Анита! Счастливые мысли!
И снова его рот прильнул к моему, язык, губы, даже зубы
прижимались к губам, почти как жор, а не поцелуй, но он исторг у меня из горла
стон, тихий стон удовольствия.
Мои руки лежали у него на теле, ощупывали линию плеч, спины,
шёлковый изгиб зада. Ладони наполнились его ягодицами, а спереди он был как
огонь, обёрнутый в плоть, будто мы вспыхнули пламенем.
Руки Дамиана легли на застёжки моего лифчика — как-то он
пережил первый порыв. Дамиан расстегнул его, и спереди он упал на грудь
Натэниела. Руки легли мне на груди, одна сзади, вторая — от мужчины, прижатого
ко мне спереди. Прикосновение Дамиана было осторожным, поглаживающим. Натэниел
охватил мою грудь ладонью, впился ногтями в кожу. Рука Натэниела заставила меня
выгнуть спину, оторвать от него рот и испустить этим ртом крик.
Дамиан подался назад, будто должен был убедиться, что это
наслаждение, а не боль. Он не любил женских криков, и снова вернулись мы к его
памяти. Под замком была комната, факелы, тьма — и женщины. Любая женщина,
которую она считала красивее себя. Ни одной женщине не было позволено иметь
волосы желтее, глаза синее или груди больше. Все это считалось грехом, а грех
должен быть наказан. Вихрь образов: снопы жёлтых волос, огромные васильковые
глаза — и копьё, выкалывающее их, грудь белее и прекраснее всего, что он видел
— и меч…
— Неё-е-е-ет! — завопил Натэниел, протянул руку
поверх меня и схватил горсть красных волос. Он так резко дёрнул Дамиана на
меня, что от ощущения его твёрдой длины я задёргалась. — Счастливые мысли,
Дамиан! Счастливые мысли!
— Нет у меня счастливых мыслей.
И за этими словами тут же — другие тёмные камеры и запах
горелого мяса.
На этот раз заорала я:
— Боже мой, Дамиан, хватит! Держи свои кошмары при
себе!
Воспоминание, ушедшее вместе с этим запахом, угасило ardeur.
Я снова могла думать, пусть даже зажатая между их телами.
— Вели ему тебя трахнуть, — сказал Натэниел.
Я уставилась на него:
— Что?
— Прикажи ему это сделать, чтобы у него не было
конфликта.
Возмущаться неприличием, зажатой между двумя голыми
мужчинами, — смешно, конечно, но именно возмущение я и ощутила.
— Может, это у меня конфликт.
— Это всегда, — сказал он, смягчив слова улыбкой.
Голос Дамиана прозвучал низко, тяжело и как-то вроде
скорбно.
— Она этого не хочет. Она хочет, чтобы я помог убрать
ardeur, а не кормить его. Этого она хочет на самом деле, и это я должен
сделать.
— Анита, прошу тебя, вели ему.
Но Дамиан был прав. Он был единственной гаванью в шторме
сексуального соблазна. Я ценила его способность помочь мне не кормить ardeur.
Ценила более всего, что могло бы сделать для меня его тело. Так как я была его
мастером, и это было моё искреннее желание, он вынужден был мне в этом помочь.
Между нами встала могильная прохлада, и на этот раз она не пугала. Она
успокаивала, утешала.
— Нет, Анита! — сказал Натэниел. — Нет!
Он прижался лицом к моему плечу, и при этом его тело
отодвинулось от меня, что тоже помогло мне собраться с мыслями.
Я повернулась посмотреть на Дамиана, хотя мне не надо было
видеть его лицо, чтобы ощутить эту огромную печаль. Его заполняло горестное
чувство потери, как горечь лекарства. Но взгляд на его лицо вогнал эту скорбь в
меня как удар меча в сердце. На глаза, полные такого страдания, смотреть
больно.
Я обернулась к нему, все ещё удерживаемая в их объятиях.
Натэниел упёрся макушкой мне в спину, качая головой.
— Анита, разве ты не чувствуешь, как он печален? Разве
не чувствуешь?
Я взглянула в кошачьи зеленые глаза и ответила:
— Чувствую.
Он отвернулся, будто показал мне больше, чем хотел бы. Я
взяла его за подбородок и повернула к себе.
— Ты не хочешь меня, — сказал он, и целый мир
утраты был в его словах. Утраты, от которой у меня перехватило горло, пронзило
сердце.
Я хотела поспорить, но он ощущал то, что ощущала я. Он был
прав, я не хотела его так, как хотела Натэниела, не говоря уже о Мике и
Жан-Клоде. Что можно сказать тому, кто читает твои эмоции, и их не спрятать за
вежливой ложью? Что сказать, когда правда ужасна, а врать невозможно?
