Я замахала руками:
— Дамиан, я здесь, здесь!
Не думаю, чтобы его внимание привлекло произнесённое имя —
скорее, движение. Я побывала у него в сознании — слов он не воспринимал.
Он бросился на меня вихрем красного и белого, только глаза
как два зелёных мазка. Натэниел бросился к нему, и я закричала:
— Нет! Пусти его!
Ричард все ещё сидел на полу в нерешительности, но протянул
руку к ногам вампира. Они могли бы его поймать, но зачем? Ему моя кровь была
нужна. Я успокоилась, отключилась — как в том месте, полном спокойствия, когда
я убиваю. Ни страха, ничего. Я смотрела, как летит на меня вампир, подобно
комете по небу — нечто вечное, не от мира сего.
Сказать, что он в меня врезался, значит сильно недооценить силу
удара тела в тело. Я оказалась на полу, ничего не видя, дыхание перехватило, и
лишь годы тренировок с отработкой падения помогли мне ничего себе не сломать.
Дыхание вернулось как раз вовремя, чтобы вскрикнуть. Дамиан вцепился мне в шею
над самым плечом. Давно уже не знала я вампирского укуса без ментальных игр или
секса. Это было больно.
Над нами появился леопард, встал на согнутых почти
по-человечески лапах. Он был жёлтый, светло-золотистый и белый, с чёрными
розетками на теле, на фут выше, чем был он в человеческом виде. По цвету я
поняла, что это Грегори, потому что Натэниел в виде зверя чёрен. У Грегори
грудь пошире, руки длиннее, мускулистее, и когти — как страшные ножи. Морда
леопардовая, но несколько отличается в области пасти и шеи. Он завис над нами,
рыча, и потянулся к бледной спине вампира. Сейчас он оторвёт от меня Дамиана,
как Ричард оторвал от себя.
Я обняла Дамиана за плечи и спину, обхватила ногой за талию,
прижала к себе и крикнула:
— Грегори, нет! — Если он оторвёт его, рана будет
такая же страшная, как у Ричарда. — Ты только хуже сделаешь!
Оборотень застыл нерешительно, порыкивая. Потом произнёс
густым голосом, какой у них всех бывает в зверином виде:
— Он же тебя рвёт.
Дамиан впился глубже, заставив меня испустить звук далеко не
радостный. Но я сумела сказать:
— Когда нужна будет помощь, я сама скажу.
Даже сквозь мех было видно, что Грегори озадачен. Я не очень
хорошо умею читать по лицам своих друзей, когда они покрываются шерстью, но
сейчас смогла.
— Дамиан, — сказала я тихо. Я хотела убедиться,
что он здесь, а потом уже говорить слова. Глаза его были закрыты, но тело его
расслаблялось дюйм за дюймом, и он уже не прижимал меня к полу, а просто лежал
сверху. Скорее я сама его к себе прижимала руками и ногой. — Дамиан!
Я почувствовала, что он приходит в себя, будто щёлкнул
выключатель. Только что это был монстр, и вдруг стал Дамианом. Он ещё не успел
открыть глаза и посмотреть на меня, как я знала, что он здесь. Он вернулся
оттуда, куда уходил. Меня охватило чувство облегчения, и мои руки соскользнули
с него. Ослабела от облегчения — это ещё мягко сказано.
Он все ещё сосал кровь из раны, но уже не так неистово.
Перестало болеть. Вдруг как-то до меня дошло, что мы оба голые, что он мужчина,
что он от меня питается. Тело его напряглось и потяжелело возле моего бедра
там, где только что ничего не было. Кровяное давление — отличная штука.
Не закинь я на него ногу, чтобы удержать его, не было бы это
таким… компрометирующим. Если бы Грегори не пытался мне помочь, я бы этого не
делала… а, ладно. Вдруг я испугалась совсем в другом смысле, чем раньше.
Боялась двинуться, чтобы не сделать хуже — или лучше. Боялась того, как моё
тело пульсирует в его объятиях. Трудно стало дышать. Я задыхалась от… да, от
силы. Магии. Мне когда-то случилось его к себе привязать, но тогда было не так.
Рука его медленно, нежно прошлась вдоль моего тела вниз, и
не ради секса — ради прикосновения. Он гладил всей ладонью, стараясь коснуться
как можно больше кожи. Я чувствовала его восторг от такой близости наших тел,
от полного отсутствия барьеров. Голод его кожи был как какой-то новый зверь.
Такой голод, так давно не утоляемый, что он стал сам своего рода сумасшествием.
Я почувствовала его одиночество далёким эхом. У меня от него
слезы выступили на глазах, и захотелось это исправить.
Я провела руками по его спине — я его уже не держала, это
было скорее объятие.
— Кровь от крови моей, — начала я, и он
шевельнулся, поднимая ко мне рот, чтобы закрепить слова печатью поцелуя, но от
этого лёгкого движения шевельнулось все его тело, и выпуклость потёрлась об
меня, и я содрогнулась от этого прикосновения, и вдруг поцелуй оказался совсем
не тем, которым я хотела закрепить договор.
Эта мысль помогла мне отодвинуться. Помогла понять, что это
не совсем моя мысль. Я смотрела в изумрудные глаза и знала, чья это была мысль.
Натэниел опустился рядом с нами. Я протянула руку, и как
только он меня коснулся, думать стало проще, и тяга Дамиана ослабла. Дамиан
зарычал на Натэниела, и зеленые глаза колыхнулись, будто рассудок вернулся к
ним не насовсем — пока что.
У меня в голове заговорил Жан-Клод, я почувствовала тонкую
нить страха, идущую от него.
— Ты должна закончить обряд привязки, ma petite, и
начать надо с самых первых слов.
Я хотела спросить: «Чего ты боишься?» Наверное, я как
следует об этом подумала, потому что он ответил:
— Если он потеряет рассудок прямо сейчас, ma petite, то
твоя милая шейка окажется совершенно незащищённой. Закончи обряд.
Может быть, Ричард услышал этот внутренний разговор, потому
что он встал на колени с другой стороны от нас. Вдруг стало жуть до чего
неловко.
— Я здесь, — произнёс Ричард, и сказал он это так,
будто это улучшало ситуацию, будто он не понимал, как я жутко смущаюсь его
присутствием.
Дамиан посмотрел на него недружелюбно, и звук, изданный им,
был больше всего похож на рычание. Я его теряла.
— Кровь от крови моей, плоть от плоти моей, —
заговорила я, и с каждым словом разум возвращался к его глазам, выражался в
лице, наполнял его. Он елозил по мне телом, я ощутила, как он нажимает на меня.
И снова почувствовала почти неодолимый голод, уверенность, что не поцелуем надо
закрепить договор. Голод с рёвом овладевал мною. На миг я подумала, что мы
случайно пробудили ardeur, но потом смогла услышать его… их. Два голода. Я
повернула голову и поймала взгляд лавандовых глаз Натэниела. Все было выражено
в его лице, но я и так могла сказать, что это, потому что сама это чувствовала.
Чувствовала его. Их. Их обоих, упёршихся в меня, но так, как никогда не могут
держать тебя руки или прижимать тело. Их голод обезоружил меня, потому что мне
они были дороги, а если ты чувствуешь чужую боль как свою, разве ты не сделаешь
все, чтобы её унять? Разве нет?
Голос у меня звучал с придыханием, и на Натэниела я
смотрела, когда говорила:
