Она оторвала от меня руку, и голос её, когда-то казавшийся
мне красивым, звучал сейчас злобным скрежетом, ядом, потому что я не мог
сказать ей «нет».
— Одного сжечь, одного сохранить.
Перрин повернулся, обрамлённый на миг светом. Волосы его
были жёлты, как сам этот свет, и глаза его были как небо за окном. Он был
высок, плечи его так широки, что заслоняли почти все окно. Он был огромен даже
среди высоких, и не раз во время набегов на города люди разбегались с криками:
«Великан!»
Перрин стоял, залитый светом. Залитый светом, но он не
горел. Слова, начавшие это безумие, возвращались:
— Наверное, причина, по которой они могут с тобой
ходить при солнце, Моровен, не в том, что ты делишься с ними силой, а в том,
что они сами набрали силу, позволяющую не бояться солнца.
Посланец совета сказал эти слова и оставил их как ядовитую
блоху в ухе той-что-нас-создала. На миг мы тогда подумали, что посланец сказал
правду. Мы думали, что Перрин стоит в свете на собственной силе. На одну
ослепительную секунду мы в это поверили. Но на его лице было выражение не
триумфа, а страха. Глянуть на него раз уже было достаточно. Что-то происходило
не так.
От его кожи стали подниматься колечки дыма, как в кино. Та
часть, которая ещё оставалась мною, Анитой, подумала: «Это неправильно». Все
вампиры, которых я видела на солнце, вспыхивали пламенем — без дымка, без
ожидания, — сразу. И моё недоумение помогло мне оттащить нас от края
ужаса. Помогло смотреть, как поднимается дым от кожи Перрина, не дать страху
задушить нас. Пламя вспыхнуло, и в мгновенье ока Перрина окружил оранжевый
ореол. Длинные волосы затрепетали на жарком ветру. Успела мелькнуть мысль: «Как
это красиво!», — но тут пламя заревело и кожа его поползла, чернея.
Перрин завизжал, но и это слово не передаёт звука,
раздавшегося у него изо рта.
Мы закричали, потому что не могли не закричать. Весь ужас,
скорбь, страх должны были вырваться из нашего рта, или они бы сожгли нам кожу и
раздавили рассудок. Мы кричали, потому что это был единственный способ не
обезуметь.
Вдруг я почуяла запах леса, густой зелёный запах лесной чащи
— наполовину запах рождественской ёлки, наполовину — взрытой земли. Я стояла и
смотрела на горящего вампира, друга всей моей жизни, моего брата, и была
спокойна. Я ощущала только запах леса, не океанской соли, а леса и только леса,
а потом учуяла ещё кое-что. Сладкий мускусный запах волка. Ричард.
От мысли о нем запах леса и меха перебил все прочие
ощущения. Воспоминание стало таять — в буквальном смысле: образы расплылись, и
нас потянуло прочь из той страшной комнаты. Через все эти годы доносился крик
Перрина, становясь далёким. Он стал выкрикивать её имя, то, которым, я слышала,
называют ту-что-их-создала:
— Моровен! Моровен!
Но теперь, когда крики изменились, возникло другое имя —
Немхаин. Во мне достаточно осталось от памяти Дамиана, и я поняла, что это — её
тайное имя, истинное имя. Снова и снова кричал её имя Перрин, и Дамиан
отзывался эхом, и его крики становились теперь громче, когда воспоминание
таяло, и он кричал то же имя:
— Немхаин!
Мы свалились обратно в сейчас, на пол моей ванной, где
лежала рука Ричарда у меня на плече. Я попыталась заглянуть ему в лицо, но
Дамиан вскочил на колени, будто сейчас побежит к чему-то, чего я не вижу. Я
обняла его руками за талию, за грудь. Натэниел держал его за руку мёртвой
хваткой, мы держали его, будто он мог броситься к пылающему Перрину и погибнуть
сам.
— Будь проклята, Немхаин, будь проклята! — кричал
он.
И вдруг свалился так внезапно, что я бы упала с ним в
стеклянную дверь душа, если бы Ричард не подставил руку мне под спину. Натэниел
поймал Дамиана за другое плечо, задержав падение. А Дамиан все приговаривал,
скорее всхлипывая, чем шепча:
— Будь проклята, Немхаин, будь проклята.
Он свернулся в клубок у меня на коленях, прижавшись тесно к
изгибу руки Ричарда. Натэниел гладил волосы Дамиана, гладил и гладил, как
утешают плачущего ребёнка.
Он все ещё бормотал её имя, проклиная её в буквальном
смысле, когда мир вдруг утонул в страхе. Как если бы ужас стал воздухом и надо
было им дышать, чтобы не умереть, но дышать — тоже значит умереть. Все это была
смерть. Все — страх. Он ревел у меня в мозгу, бездумный, бесформенный, страх
настолько яростный, что на миг остановил мне сердце, заставил его застыть,
будто сейчас оно остановится навеки. Умирать от страха — это не фигура речи.
Был миг, когда я ждала, что решит моё сердце — биться дальше или замолчать,
только бы уйти от страха. Только бы уйти.
Опора руки Ричарда исчезла, и я ощутила прикосновение к
спине холодного стекла, будто он подставил мне дверь для опоры, чтобы больше не
прикасаться.
Дыхание вырвалось у меня прерывистым выдохом, сердце
подпрыгнуло и забилось с такой болью, будто набило себе синяки о ребра. Болела
грудь, болело горло, и воздух все ещё был страхом, который стал явью. Каждый вдох
втягивал его в меня все глубже. Потому что это была она. Она, Немхаин, Моровен,
создательница Дамиана и Перрина тоже. Насчёт того, что нельзя произносить её
имя — это не просто предрассудок. Звук истинного имени Моровен пробудил её
силу, привлёк к нам её внимание. Я ожидала голоса, соответствующего ужасу, но
слышала только тишину, такую оглушительную, что слышно было, как кровь
колотится в жилах. Сердце грохотало в теле, потом я услышала другое
сердцебиение, быстрее, ещё более испуганное, чем моё. Как он мог жить в таком
страхе?
Я медленно повернула голову, потому что ничего другого
сделать не могла. Я заставила себе повернуться вопреки страху и взглянуть на
Натэниела. У него глаза так раскрылись, что сверкали белки, и он хватал ртом
воздух, будто не мог продохнуть. Будто его душил страх.
Дамиан лежал у меня на коленях как мёртвый. Глаза его
закрылись, и он не дышал. И сердцебиения не слышно было. Пришла мысль: «Она
забрала то, что дала ему», — но вслед за этой мыслью пришла другая: «Он
мой. Я заставляю биться его сердце. Я заставляю кровь течь по его жилам. Он
мой. Не твой. Больше не твой. Мой».
Пальцы Натэниела впились мне в руку, будто чья-то невидимая
рука душила его, заставляя ловить ртом воздух. Я встретила его полный ужаса
взгляд и попыталась назвать по имени, но не могла издать ни звука. Я пыталась
призвать силу, но не могла думать. Страх похитил мои мысли, логику, силу… нет,
в самой глубине души я знала, что это не так. Она обыкновенный вампир. Просто
вампир. Я — некромант. Она со мной так сделать не может. Отчасти я в это
верила, но больше всего была занята тем, чтобы сделать вдох.
Если бы мне хватило воздуху, я бы закричала. Не от страха —
от досады, от бессилия. Я не знала, как с этим бороться. Она не пыталась
пометить кого-либо из нас как слугу, или соблазнить, или подчинить. Она просто
посылала страх как невидимый ветер, чтобы он убил нас, если сможет. Сможет или
нет — ей было все равно. Я не ощущала никакой злобы, никаких вообще сильных
эмоций, кроме страха, а страх был послан. Сама она ничего не чувствовала.
Совсем ничего.
