Он зашагал к моему джипу. Обычно он почти плыл над землей,
будто не идет по гравию, а скользит над ним. Сейчас он ступал почти так же
тяжело, как человек.
Мы оба молчали, пока не сели в машину. Здесь, в темном
салоне, нас никто не услышит.
Я спросила, пристегиваясь:
— Что случилось?
— Час назад приехала Мюзетт.
Я включила передачу и начала аккуратно выруливать в объезд
полицейских машин. Проезжая, я махнула рукой Николсу, и он помахал в ответ,
переложив сигарету в другую руку.
— Мне казалось, мы не завершили переговоры насчет того,
сколько людей она может привезти с собой.
— Не завершили.
В его голосе скорбь ощущалась так густо, что хоть выжимай слезы
в чашку. Голос Жан-Клода лучше умел делиться радостью, но Ашер был мастер
поделиться эмоциями более отрицательными.
Я глянула на него. Он сидел очень прямо, с совершенно
неподвижным лицом, скрывающим любые чувства.
— Тогда не нарушила ли она какой-нибудь трактат, или
закон, или что-нибудь подобное, вторгшись на нашу территорию?
Он кивнул, сбрасывая волосы на лицо, скрываясь от меня.
Терпеть не могу, когда он эти шрамы от меня прячет. Я считаю его красивым со
всеми шрамами, но он мне так до конца и не верит. Он, очевидно, думает, что это
влечение — отчасти влияние воспоминаний Жан-Клода у меня в голове, а отчасти
жалость. Жалости здесь нет, а насчет воспоминаний Жан-Клода — не спорю. Я — его
слуга-человек, и это дает мне множество интересных побочных эффектов. В
частности, позволяет видеть воспоминания Жан-Клода.
Я помню прохладный шелк кожи Ашера под пальцами, каждый
безупречный дюйм. Но касались его пальцы Жан-Клода, а не мои. И потому, что я
так четко помню эти прикосновения даже теперь, меня тянет потрогать его руку,
проверить, настоящий ли он. Такова одна из странностей моей жизни, с которой
приходится мириться. Будь даже Жан-Клод сейчас в машине, он бы тоже не
притронулся к Ашеру. Столетия прошли с тех пор, как у них был menage a trois с
Джулианной, слугой Ашера. Ее сожгли как ведьму те же люди, что хотели святой
водой очистить Ашера от зла. Жан-Клод смог спасти Ашера, но к Джулианне
опоздал. И ни Ашер, ни он сам ему этого не простили.
— Если Мюзетт нарушила закон, можем ли мы наказать ее
или просто вышвырнуть с нашей территории?
Я уже выезжала с кладбища, оглядывая пустую в этот час
дорогу.
— Поступи так рядовой мастер вампиров, мы имели бы
право убить его, но это — Мюзетт. Вот как ты Больверк у вервольфов, так и Мюзетт... —
Кажется, он подыскивал слово. — Не знаю, как это по-английски, а
по-французски она bourreau у Белль Морт. Она для нас пугало, Анита, и так уже
шестьсот с лишним лет.
— Хорошо, — сказала я. — Она страшна, и я это
признаю, но факт остается фактом: она вторглась в наши владения. Если мы ей это
спустим, она попробует еще что-нибудь.
— Анита, это еще не все. Она... — Он снова стал
искать слово. То, что он забывал английский, показывало, насколько он
перепуган. — Vaisseau — почему я не помню английского слова?
— Потому что ты расстроен.
— Я напуган, — возразил он. — Да, Белль Морт
сделала Мюзетт своим сосудом. Тронуть Мюзетт — значит тронуть Белль.
— В буквальном смысле? — спросила я, сворачивая на
Маккензи.
— Non, это скорее этикет, чем магия. Она дала Мюзетт
свою печать, — кольцо, являющееся ее регалией, — а это значит, что
Мюзетт говорит от имени Белль. Мы вынуждены обращаться с ней как с самой Белль
Морт. И вот это оказалось совершенно неожиданно.
— А какая разница, что она это... vaisseau? —
спросила я. Мы встали у светофора на Ватсон-стрит, разглядывая «Макдональдс» и
банк «Юнион Плантерз».
— Не будь Мюзетт сосудом Белль, мы бы могли наказать ее
за преждевременное прибытие и срыв переговоров. Но наказать ее сейчас — то же
самое, что наказать Белль Морт, если бы она приехала.
— И что? Почему бы нам и не наказать Белль, если она
так бесцеремонно к нам заявится?
Ашер повернулся ко мне, но я не могла посмотреть ему в
глаза, потому что наконец-то загорелся зеленый.
— Анита, ты не понимаешь, что говоришь.
— Так объясни мне.
— Белль — наш Sardre de Sang, наш источник. Она — наша
кровь. Мы не можем поднять на нее руку.
— Почему?
Он повернулся ко мне полностью, даже отпустив волосы назад.
Наверное, он был так потрясен моим вопросом, что забыл закрыть шрамы.
— Так не делают — вот и все.
— Что не делают? Не защищают свою территорию от
чужаков?
— Не нападают на свою родоначальницу, на своего Sardre
de Sang, на главу своего рода. Просто не делают.
— И снова спрошу: почему? Белль нас оскорбила. А не мы
ее. Жан-Клод вел переговоры с доброй волей и доверием. Тут если кто плохой, так
Мюзетт. А если она прибыла с благословения Белль, то Белль злоупотребляет своим
положением. Считает, будто мы съедим все, что она состряпает.
— Состряпает?
— Все, что она с нами сделает. Она считает, что мы это
проглотим и слова поперек не скажем.
— Она права, — ответил Ашер.
Я сдвинула брови, глянула на Ашера, но тут же стала вновь
следить за дорогой.
— Но почему? Почему мы не можем любые угрозы или
оскорбления воспринимать одинаково?
Он запустил руки в густые волосы, отбросил их с лица.
Уличные фонари перекрестили его светом и тенью. Мы снова встали у светофора
рядом с другой машиной. Там за рулем сидела женщина, она глянула на нас, потом
посмотрела внимательней. Глаза у нее стали круглыми. Ашер не заметил. Я
посмотрела на женщину, и она отвернулась, явно смущенная тем, что ее застали за
таким неблаговидным занятием — глазеть. Американцев учат не смотреть пристально
ни на кого, у кого есть недостатки. Отвернись — и его не будет.
Светофор переключился, и мы поехали. Ашер не заметил. Он
показывал свое лицо незнакомцам и не замечал производимого эффекта. Как бы он
ни был зол, как бы ни был печален, как бы что бы то ни было, о шрамах он не
забывал никогда. Они владели его мыслями, действиями, жизнью. Раз он забыл,
значит, ситуация серьезна донельзя, а я пока еще не понимала почему.
— Ашер, не понимаю. Мы защищались, когда сюда явились
члены Совета. Мы подняли на них руку, очень старались убить. В чем разница?
Он отпустил волосы, и они легли золотым занавесом. Но не
потому, что он был уже не так расстроен, — просто по привычке.
— В тот раз это не была Белль Морт.
— Так какая разница?
— Mon Dieu, ты не понимаешь, что для нас значит, что
Белль — наша родоначальница?
