— Если ты Больверк, пойди и встань со своей стаей.
Голос его дрожал от ярости, которую ему трудно было
сдерживать.
Я заморгала:
— Прости, как ты сказал?
— Если ты действительно Больверк нашего клана, то тебе
надо встать с нами.
Он встретил мой взгляд и не дрогнул, не смягчился. Я все
ждала, когда он обретет стойкость. Только мне даже и не снилось, что это будет
вот так.
Джемиль шагал через зал, держа на руках Стивена. Грегори все
еще цеплялся за руку брата, и они шли все вместе. Когда Джемиль снова оказался
с волками, Ричард произнес:
— Грегори — не наш. Ему не место среди волков.
Я не слышала, что сказал Джемиль, но думаю, что он пытался
убедить Ричарда в ненужности такого приказа. Ричард мотнул головой, и тут
Джемиль совершил ошибку. Он оглянулся на меня, и его глаза просили о помощи.
Такое он делал много раз, и многие из волков тоже. Сегодня Ричард это видел,
понимал и не собирался терпеть.
Он схватил Грегори за руку и попытался оторвать его от
Стивена. Стивен вскричал и вскинулся на руках Джемиля, обеими руками цепляясь
за брата.
С меня хватило. Плевать мне, что Белль все слышит. Я пошла к
стае.
— Ричард, ты поступаешь жестоко.
Он не прекратил попыток расцепить братьев.
— Я думал, ты хотела, чтобы я был жесток.
— Я хотела, чтобы ты был не жесток, а силен. — Я
уже почти подошла к ним, хотя и не знала, что я буду делать, когда дойду.
— Ты сильна — и ты жестока.
— На самом деле я сильна и практична, но не жестока.
Я уже стояла возле них и понимала, что не посмею ни к кому
притронуться. Стоит мне тронуть Ричарда или близнецов, и насилие перейдет на
новый уровень. Я это чувствовала.
Стивен жалобно визжал, как младенец, которого поедают
заживо. Он скреб руками, стараясь удержаться за Грегори. Грегори плакал и
старался не отпустить Стивена.
— Практичность — это сказать, что ты выставляешь нас
слабыми перед членом Совета. Жестокость — сказать, что я стала Больверком,
потому что ты слабак и сам им быть не можешь.
Он перестал растаскивать близнецов, и Джемиль воспользовался
моментом, чтобы ускользнуть с ними. Конечно, при этом он оставил меня с
Ричардом лицом к лицу. И это был один из тех моментов, когда я понимала,
насколько Ричард внушителен физически. Он из тех крупных людей, которые обычно
не кажутся крупными, но вдруг начинают казаться, и тогда ты бросаешься наутек —
обычно слишком поздно.
Мы стояли, вызверясь друг на друга. Я не злилась, пока он не
стал давить на Стивена и Грегори. Но когда я разозлюсь, я обычно остаюсь в этом
состоянии. Я наслаждаюсь собственной злостью — такое у меня единственное хобби.
С десяток едких замечаний плясали у меня на языке, и потому я взяла рот на
замок — боялась того, что оттуда выпадет, если я его открою.
Я шагнула вперед, сокращая оставшееся расстояние. И теперь я
увидела еще что-то, кроме гнева, в его глазах: страх. Он не хотел, чтобы я
подходила близко. Класс.
Но я пошла вперед, и Ричард шагнул назад и лишь потом
сообразил, что сделал. Я шагнула к нему еще раз, и он остался на месте. Я шла,
пока пышная юбка моего платья не задела его ноги — накрыла краем носки его
начищенных сапог. Мы стояли так близко, что намного естественнее нам было бы
соприкоснуться, чем стоять просто так.
Я посмотрела вдоль его тела, встретилась с ним взглядом, и в
моих глазах читалось знание. Я помнила все, что скрывал его официальный костюм,
каждый дюйм этого тела.
Когда я подняла глаза, Ричард не смотрел мне в лицо: он
смотрел на мое декольте. Я глубоко вздохнула, заставив холмы грудей подняться и
опуститься, будто их толкала изнутри невидимая рука.
Он поднял глаза от моей груди, посмотрел в глаза. Ярость в
его лице была почти самодостаточной. Гнев без цели и без формы. Как лесной
пожар, который начинает с пожирания деревьев, а потом в какой-то момент начинает
жить своей жизнью, будто ему даже не нужно уже топливо, ничего не нужно, чтобы
существовать. Он горит, ширится, уничтожает, и не потому что ему нужно горючее,
а просто потому, что он пожар.
Я ответила на ярость Ричарда собственной яростью. Его пожар
был нов, он еще не успел прогореть до души, выжечь себе пространство, где
ничего нет, кроме гнева. Мой был стар, почти сколько я себя помню. Если Ричард
хочет драться, можем драться. Если он хочет трахаться, можем трахаться. В этот
момент и то, и другое будет почти одинаково разрушительно — для нас обоих.
Его зверь встрепенулся на зов гнева, как пес на зов хозяина.
Сильные эмоции могут вызвать перемену, а эта была настолько сильной, насколько
эмоция у Ричарда может быть.
Энергия его зверя дрожала, как воздух над раскаленной
дорогой в летний день, — видимая волна силы. Она танцевала по обнаженной
коже моего тела. Когда-то он мог заставить меня кончить лишь прикосновением
этого зверя, вбиванием его в мое тело. Но сегодня мы будем заняты другим. И
вряд ли чем-то приятным.
Мюзетт подплыла к нам в заляпанном кровью платье. Ее глаза
снова стали синими. Она погружала руки в энергию Ричардова зверя, игравшего
между нами. Она не касалась этой энергии, только играла с нею.
— О, как ты будешь вкусен, tres bon, tres bon.
Она рассмеялась тем смехом, на который оборачиваются в баре
мужчины. Этот звук не сочетался с засыхающей на лице кровавой маской.
Ричард впустил ярость в собственные глаза и направил на нее.
От такого взгляда, я думаю, любой другой из присутствующих бы попятился. Мюзетт
рассмеялась снова.
Ричард повернулся к ней лицом. Его ярости было все равно, на
кого бросаться, — любой подойдет.
— Здесь тебе делать нечего. Когда мы разберемся с
делами стаи, тогда и только тогда мы будем разговаривать с вампирами.
Мюзетт запрокинула голову и заржала — другого слова не
подберешь. Она смеялась, пока слезы не потекли по лицу, прокладывая дорожки в
засыхающей крови. Постепенно смех затих, а когда она открыла глаза, они были
медово-карие.
У Ричарда перехватило дыхание. Я была достаточно близко,
чтобы это заметить: он на краткий миг перестал дышать.
Запах роз был повсюду.
— Ты помнишь меня, волк! Я чувствую это по твоему
страху. — Мурлычущее контральто прокатилось по моей коже дрожью, и я
увидела, как Ричард тоже передернулся. — Я с тобой поиграю потом, волк, а
сейчас, — она обернулась и поглядела на Ашера, — сейчас я буду играть
с ним.
Ашер все еще прижимался к стене в той полной неподвижности,
которой обладают лишь старые вампиры. Он погрузился в молчание вечности,
стараясь, чтобы ничего не случилось, стараясь спрятаться у всех на виду. Это не
получилось.
