К умывальнику с зеркалом я прошла через дальнюю дверь.
Опершись на холодный кафель, я пустила холодную воду себе на руку. Полотенца
для рук не было — наверное, сунули в мешок и отправили в лабораторию, где на
нем будут искать волосы, волокна и прочее. Вытащив футболку из джинсов, я ею
насухо вытерла лицо. На ней остались темные пятна — остатки вчерашней
косметики. Я заглянула в широкое зеркало, ярко сияющее в верхнем свете. Под
глазами следы туши. Вот такая она водостойкая. Сопротивляется воде, но все же
поддается. Подолом футболки я стерла черные пятна — почти все. На футболке
теперь были пятна, но это ладно.
Зебровски глянул на меня из дверей:
— Ну и как оно?
Я кивнула, потому что не доверяла собственному голосу. Он
вдруг осклабился, и если бы я чувствовала себя чуть лучше, я бы ужаснулась его
следующему комментарию, но сегодня я была слишком оглушена. Это было не важно,
все было не важно, потому что, как бы и что бы ни было важно, я не могла бы
ради этого вернуться в ту ванную. А должна была. Поэтому ничего не было важно.
Я была пуста, спокойна, и ничего вокруг не было.
— А кто была та девушка сегодня утром? Мы тут устроили
тотализатор. Кто говорит, что это твоя лучшая подруга Ронни Симс, но я лично
так не думаю: она все еще неровно дышит к тому профессору из Вашингтонского
универа. Я ставил на ту беленькую леопардиху, что у тебя всегда живет. Так кто
это был?
Я, наверное, заморгала.
Он нахмурился и шагнул внутрь:
— Анита, все нормально?
Я покачала головой:
— Нет. Не все нормально.
Его лицо стало все внимание и забота. Он подошел ближе,
почти взял меня за руку, но остановился.
— Что такое, Анита?
Я так и осталась стоять, опираясь на раковину, но показала
рукой назад, не глядя, не желая глядеть.
Он оглянулся в направлении моей руки и тут же снова стал
смотреть на меня.
— Так что там?
Я смотрела на него без слов.
Он пожал плечами:
— Ну да, скверно. Ты такое уже видела.
Я опустила голову, глядя на золоченый кран.
— Я взяла месяц отпуска, Зебровски. Думала, что мне
нужно отдохнуть. Так, наверное, и было, но месяца, кажется, оказалось мало.
— О чем ты?
Я посмотрела в зеркало. Лицо у меня было белое, как у
привидения, глаза выделялись черными дырами. От остатков туши они казались
больше, выразительней и более потерянными, чем должны были быть. Я хотела
сказать вот что: «Не знаю, хочу ли и дальше этим заниматься», — но сказала
совсем другое.
— Я знала, что в спальне вид будет неприятный, но здесь
еще хуже.
Он кивнул.
Я было попыталась вдохнуть поглубже, но вспомнила вовремя
про запах и вдохнула очень неглубоко, что было почти так же утешительно для
души, но гораздо безопаснее для желудка.
— Ладно, я выдержу, — сказала я.
Он не стал спорить, потому что Зебровски почти всегда
обращается со мной согласно кодексу своих парней. Если парень говорит, что с
ним все в порядке, ты не споришь, даже если не веришь. Единственное исключение
— когда на карту поставлены жизни, только тогда этот кодекс можно нарушать. И
то человек, с которым ты его нарушил, может тебе никогда этого не простить.
Я выпрямилась, все еще цепляясь мертвой хваткой за
умывальник. Проморгавшись перед зеркалом, я вернулась в дальнюю ванную. Смогла
вернуться. Должна была вернуться. Должна была смочь увидеть, что там, и
подумать об этом логически. Да, такого от себя требовать было ужасно, я это
признала. Признала, что видеть находящееся там — это может разрушить личность.
Признала и пошла.
Я встала в дверях. Зебровски пошел со мной, встал рядом. В
дверях, правда, не было места, чтобы стоять вдвоем.
Я оглядела помещение, стены, покрытые кровью и мясом.
— Сколько человек здесь убили?
— А что?
— Не темни, Зебровски, у меня нет на это сегодня
терпения.
— А что? — спросил он снова, и на этот раз
несколько агрессивно.
Я глянула на него:
— У тебя проблемы?
Он не стал показывать на следы бойни. Секунду-другую я
думала, что он мне сейчас скажет заниматься своим делом, но он сказал другое:
— Если бы Дольф спросил «А что?», ты бы ему ответила и
не стала спорить.
Я вздохнула:
— Что, тяжело тебе в сапогах Дольфа?
— Нет, но я чертовски устал повторять все по два раза,
зная, что Дольфа все с первого раза понимали.
Глядя на него, я почувствовала, как по моему лицу ползет
улыбка.
— Ну, я-то и Дольфа заставляла повторять.
Он улыбнулся:
— Ладно, ты — может быть, но ты же всегда умеешь быть
жуткой занозой.
— Талант, — согласилась я.
Мы стояли в дверях и улыбались друг другу. В камере ужаса не
изменилось ничего. Ни на каплю не стало меньше крови, ни на дюйм меньше
окровавленного мяса на стенках, но почему-то нам обоим стало лучше.
— Так вот, — сказала я, продолжая
улыбаться, — сколько здесь человек было убито?
Его улыбка расплылась в широкую ухмылку:
— А почему ты спрашиваешь?
— Ублюдок ты, — сказала я.
Он шевельнул бровями за оправой очков.
— Моя мамочка с этим не соглашалась, хотя ты не первая
высказываешь такое предположение.
Я засмеялась, понимая, что проиграла спор.
— Потому, Зебровски, что в этом помещении только две глухие
стены, и обе так густо покрыты кровью и мясом, что это похоже на два убийства —
возле одной стены и возле другой.
— А ванна? — спросил он.
— Вода там слишком светлая. Я никогда не видела, чтобы
из человека кровь полностью вытекла в ванну, и не знаю, должна быть вода такой
светлой или она бывает темнее. Но инстинкт мне подсказывает, что здесь никто в
ванне кровью не истек. Жертв могли убить в ванне, но почти вся кровь на полу и
на стенах.
— Ты уверена?
— Нет. Я уже говорила, что не видала, как человек истекает
кровью в ванне, но мне еще интересно, почему ванна так полна, почти до краев.
Обычно ванну не удается так наполнить, есть предохранительный выпуск, который
не дает ванне переполниться. Эта же так полна, что в нее нельзя войти, не
расплескав воду по всему полу.
Он смотрел мне в лицо, пока я говорила, потом глянул в
ванную и снова на чистый участок пола, где мы стояли.
— Я права насчет того, что жертв было не меньше двух?
