Тут я учуяла запах роз, и через секунду крест у меня на
груди начал матово светиться.
— Господи! — выдохнул Джейсон шепотом.
Сердце болезненно застучало у меня в груди, но голос
прозвучал ровно.
— Она не подчинит меня, пока на мне крест.
— Ты уверена? — спросил Калеб, отползая от меня
подальше на заднее сиденье.
— Да, — ответила я, — в этом я уверена.
— А почему? — спросил он, широко раскрыв глаза.
Я моргнула. Свечение становилось ярче, когда мы въезжали в
тень деревьев, и снова почти исчезало на солнце — снова и снова.
— Потому что я верую, — ответила я так же тихо,
как сиял крест на моей груди, и так же уверенно. Я видала, как кресты
вспыхивали раскаленно-белым ослепительным светом, но это бывало при встрече
лицом к лицу с вампиром, который хотел причинить мне зло. Белль была очень
далеко, и свечение это показывало.
Я ждала, что запах роз снова усилится, но этого не
случилось. Он оставался слабо уловимым, присутствовал, но не усиливался.
Я ждала голоса Белль у себя в голове, но он тоже не
прозвучал. Каждый раз, когда она обращалась непосредственно к моему разуму,
запах роз густел. Сейчас этот запах оставался слабым, и голос Белль до меня не
доходил. Я сжала крест рукой, ощутила жар, силу его, которая пробежала по коже
моей руки вверх, пульсируя, как сердце. Калеб спросил, как это можно — верить.
У меня часто возникал вопрос: как это можно не верить?
Гнев Белль повис в воздухе теплой завесой. Сила наполнила
джип мощным приливом, от которого встают дыбом волосы на загривке и
перехватывает дыхание. Столько усилий, а смогла она только передать образ самой
себя возле туалетного столика. Длинные черные волосы распущены плащом вокруг
черно-золотистых одежд. Она смотрела на себя в зеркало глазами, полными
медового огня, будто они были слепы, пусты, наполнены только цветом ее силы.
Я шепнула вслух:
— Тебе до меня не дотянуться. Сейчас — нет.
Она смотрела в зеркало, будто я стояла у нее за спиной и она
меня видела. Гнев придал ее красоте пугающий облик — просто маска бледной
красавицы, такая же неестественная, как маска Хэллоуина. Потом она повернулась,
глядя мимо меня, за меня, и страх на ее лице был такой настоящий, такой
неожиданный, что я тоже обернулась и увидала... что-то.
Тьму. Тьму, взлетающую волной поверх меня, поверх нас, как
жидкая гора, возвышающаяся до невозможно далекого неба. Комната, которую Белль
построила из снов и силы, рухнула, разлетелась, как сон, из которого была
сделана, и с углов этот озаренный канделябрами будуар стала пожирать тьма. Тьма
абсолютная, тьма такая черная, что в ней блестели оттенки других цветов, как в
нефтяном мазке, — или это был оптический обман. Будто эта чернота была
тьмой, состоящей из всех цветов, которые когда-либо существовали, каждого
зрелища, кем-либо когда-либо виденного, каждого вздоха и каждого крика от
начала времен. Я слыхала термин «первичная тьма», но до этой минуты не понимала
его значения. Сейчас я поняла, полностью поняла и в полном отчаянии.
Я таращилась вверх, на океан тьмы, который поднимался надо
мной, будто никогда не было на свете неба и земли. Такова была тьма до света, до
слова Божия. Она была как дыхание более старого творения. Но если это было
творение, то не такое, которое я могла бы понять или хотела бы понимать.
Белль закричала первой. Я, наверное, была слишком поражена
величием этой тьмы, чтобы завопить или хотя бы испугаться. Я глядела в
первичную бездну, в изначальную тьму, и знала отчаяние, но не страх.
А мой разум все пытался найти слова, чтобы описать это. Тьма
нависала надо мной горой, потому что в ней был вес и клаустрофобический страх
горы, которая наклонилась, чтобы рухнуть, но это не была гора. Она скорее была
похожа на океан, если океан может вздыбиться выше самой высокой горы и встать
перед тобой, ожидая, отвергая законы гравитации и все законы физики. Как и с
океаном, я знала — ощущала, — что мне виден лишь кусок с берега, что мне
даже не дано строить догадки о глубине и ширине его, о немыслимой бездне тьмы,
раскинувшейся передо мной.
Обитают ли в ней диковинные создания? Такие, которые лишь
сны или кошмары могут показать? Я глядела на мерцающую текучую тьму и ощущала,
как оцепенение отчаяния начинает уходить. Будто отчаяние было щитом, который
защищал меня, вызывал оцепенение, чтобы не сломался мой разум. На несколько
секунд я стала чистым интеллектом, который думал: «Что это? Как это постичь?»
Оцепенение начало проходить, будто неохватная чернота
всасывала его, кормилась им. И я оказалась перед ней, перед ней, дрожа,
трясясь, с морозом по коже, и ощутила, что тьма меня всасывает, питается моим
теплом. И тут я поняла, что передо мной. Это был вампир.
Быть может, первый вампир, нечто такое древнее, что даже
думать о человеческих телах, содержащих эту тьму, было бы смешно. Она была
изначальной тьмой, ставшей плотью. Это из-за нее люди боятся темноты, просто
темноты, а не того, что таится в ней, прячется в ней. Самой темноты. Было
время, когда она ходила среди нас, поедала нас, и когда на землю падает
темнота, где-то в глубине нашего мозга просыпается память о голодной тьме.
Этот сверкающий океан черноты потянулся ко мне, и я знала,
что, если он меня коснется, я погибну. Я не могла отвернуться, не могла бежать,
потому что от тьмы нельзя убежать. Свет не вечен.
Последняя мысль принадлежала не мне — Белль.
Я глядела на тьму, загибающуюся надо мной, и знала, что это
ложь. На самом деле не вечна тьма. Приходит рассвет и побеждает тьму, а не
наоборот. Если бы я могла набрать воздуху, я бы вскрикнула, но у меня оставался
только шепот. Тьма наклонилась надо мной, и в нее нельзя было стрелять, ее
нельзя было ударить, и мне не хватило бы личной парапсихической силы, чтобы
удержать ее. И тогда я сделала единственное, что было в моей власти, — я
стала молиться.
— Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с
Тобою... — тьма замедлила свое приближение, — ...благословенна Ты в
женах, и благословен плод чрева Твоего... — Едва заметная дрожь пробежала
по этой текучей тьме. — Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас...
Внезапно во тьме появился свет. В этом фантастическом сне у
меня на шее засиял крест. Он пылал пойманной звездою, белый и блестящий, и — в
отличие от реальной жизни — сияние не слепило, позволяло видеть. И на моих
глазах чистый белый свет погнал назад черную тьму.
Вдруг я ощутила под собой сиденье машины, ремень,
пристегнутый поперек груди, тело Натэниела, обернувшегося вокруг моих ног.
Крест у меня на шее пылал, словно раскалился добела, пылал даже на солнце, и
мне пришлось отвернуться, но все равно зрение размывалось ослепительным светом.
Он не горел бы, если бы опасность уже миновала. Я ждала следующего хода Матери
Всей Тьмы.
Вдруг воздух в джипе стал нежным, сладким, как в лучшую
летнюю ночь, когда пахнет каждая былинка, каждый лист, каждый цветок, и тебя
будто обертывает надушенным одеялом воздух мягче кашемира, легче шелка.
