Вдруг в горле стало прохладнее, будто я глотнула холодной
воды. Она покрыла глотку изнутри, и в ней был легкий привкус, похожий на
жасмин.
Натэниел зарылся лицом мне в колени, защищая глаза от света.
У меня на шее будто пылало белое солнце.
— Блин, — сказал Джейсон. — Мне дорогу не
видно. Ты не могла бы чуть его прикрутить?
Мир наполнился белыми гало, и я не решалась повернуть
голову, чтобы взглянуть на Джейсона. Я только ощущала аромат ночи, будто
исчезло все остальное. И будто пила прохладную ароматную воду, окутавшую мое
горло. Так это было реально, ошеломительно реально.
— Нет, — сумела прошептать я.
И все ждала, когда зазвучат слова у меня в голове, но была
только тишина, только запах летней ночи, вкус прохладной воды и растущее
ощущение, будто что-то огромное прет на меня. Будто стоишь на рельсах, ощущаешь
их первую дрожь и знаешь, что надо отсюда убраться, но ничего не видишь. В обе
стороны рельсы пусты, есть только металлическая дрожь, как биение пульса под
ногами, говорящее, что на тебя летят тонны стали. Каждый год люди погибают на
рельсах, и часто их последние слова такие: «Не видели поезда». Я всегда думала,
что должно быть что-то волшебное в поездах в этом смысле, иначе бы человек их
видел и убрался бы к чертям с дороги. Сейчас я ощущала вибрацию, знала, что она
летит на меня, и с удовольствием убралась бы с дороги, но рельсы эти были у
меня в голове, и как оттуда удрать, я понятия не имела.
Что-то потерлось об меня, как будто прижималось ко мне
большое животное. Я почувствовала, как отодвинулся Натэниел, но не видела его
сквозь этот белый свет. Он едва слышно и перепуганно спросил:
— Что это?
Я открыла рот, еще не зная, что скажу, и тут игра невидимого
зверя дошла до моей груди и до креста. Он запылал так ярко, что мы почти все
вскрикнули. Джейсону пришлось ударить по тормозам и остановить джип посередине
дороги — наверное, его так ослепило, что он не мог вести машину.
Свет начал тускнеть. Секунду я думала, что мне просто
обожгло сетчатку, но потом в глазах стало проясняться, мелькающие пятна редели
и сокращались. Я все еще ощущала это — ее, прижатую ко мне, прижимающую меня к
сиденью, прильнувшую к кресту, будто она ела свет.
Натэниел уставился на меня, сиреневые глаза вдруг стали
леопардовыми — темно-темно-серыми, но на свету еще с намеком на синеву.
— Она оборотень, — сказал он шепотом, и я знала,
чем он так поражен.
Оборотни не бывают вампирами — и наоборот. Вирус ликантропии
дает иммунитет от того, что делает человека вампиром. И тем, и другим быть
невозможно — таково правило. Но то, что сейчас прижималось ко мне, было
животным, а не человеком. Каким животным — я не могла сообразить, но животным.
Как Мать Всей Тьмы могла быть одновременно и вампиром, и
оборотнем — вопрос в данный момент не актуальный. Сейчас мне было плевать, кто
она, мне надо было только, чтобы она оставила меня в покое ко всем чертям.
Крест еще светился, но только его металл, будто он был
пустотелый, а в нем горели свечи. Свет стал белым и мерцал. Никогда еще я не
видела крест, так похожий на живой огонь, но огонь холодный. Зверь толкался и
перекатывался, будто хотел влезть в меня, но крест продолжал гореть, закрывая
меня от нее метафизическим щитом.
— Чем мы можем помочь? — спросил Джейсон.
Наш джип все еще стоял посередине улицы. Машина, застрявшая
за нами, гудела клаксоном. По обе стороны этой улицы в жилом районе стояли
припаркованные автомобили, не давая нас объехать. Здесь были только маленькие
домики без подъездных дорожек. Джейсон включил аварийку, и застрявшая за нами
машина стала сдавать назад в поисках объезда.
Я почти боялась открыть каналы связи с Ричардом и
Жан-Клодом: а вдруг изначальная тьма хлынет по каналам и захватит их тоже? У
Жан-Клода нет веры, на которую он мог бы опереться. Ричард верует, но носит ли
он крест — вопрос открытый. Давно я уже не видела на нем креста.
Пока я раздумывала, Джейсон схватил меня за руку. Аромат
ночи не рассеялся, он усилился, будто на один слой цвета положили другой. Ночь
заполнил чистый мускус волка. Холодная вода, скользившая по моему горлу, теперь
имела вкус не духов, а скорее леса и суглинка.
Я увидела мысленный образ огромной головы зверя с длинными
зубами, с такими клыками, каких я еще никогда не видала. Мех на голове был
золотой с коричневым, красноватый с оттенками, а не полосами, скорее похожий на
львиный, чем на тигриный. На меня глядели глаза, полные золотого пламени,
огромная пасть раскрылась широко и завопила от досады — похоже было на крик
пантеры, только на октаву ниже. Пионеры всегда принимали крик пантеры за
женский вопль. Эту никто бы не принял за женщину — за мужчину, быть может. За
мужчину, который испускает смертный вопль под пыткой.
Я вскрикнула в ответ, будто голова была передо мной, а не за
тысячи миль отсюда. Два крика эхом отозвались мне. Натэниел зарычал на меня с
пола, и во рту его показались зубы, превращающиеся на глазах в клыки. Калеб
соскользнул между сидений, и глаза у него стали кошачьи, желтые. Он стал
тереться щекой о мое плечо, будто оставляя пахучую метку, потом остановился и
зарычал, будто коснулся этой призрачной кошки.
Джейсон не вскрикнул. Он зарычал тем низким рыком с поднятой
дыбом шерстью, не охотничьим рыком, а боевым, для боя не ради добычи, а ради
жизни. Так рычит волк, охраняя территорию, изгоняя захватчиков, избавляя стаю
от бунтарей. Этот звук предупреждает: «Уйди или погибнешь».
И она вскрикнула в ответ, и от этого крика должна была
застыть кровь у меня в жилах, прийти воспоминание о предках, жмущихся к своим
костеркам и со страхом озирающих горящие глаза там, куда не достает свет
пламени. Но я сейчас не мыслила как человек, и вообще словом «мысль» нельзя
было назвать то, что шевелилось у меня в мозгу. Скорее я погрузилась в момент —
полностью, до конца, я ощущала кожу сиденья, прижатое к ногам тело Натэниела,
руки его, вцепившиеся выше, Калеба у своего плеча, его оскаленные в рыке зубы,
руку Натэниела на моей руке будто она пустила корень, стала частью меня самой.
Я чуяла запах кожи Калеба, запах мыла, которым он умывался
утром, страх, горьким привкусом затаившийся у него под кожей. Натэниел
пошевелился, стоя на коленях, потянулся выше, и его лицо на миг наложилось на
саблезубую морду. Но я слышала ванильный запах его волос, и ничего — от
призрачной кошки.
Джейсон придвинулся ближе, лицо почти вплотную к моему, и
стал нюхать воздух. Я чуяла мыло, шампунь, запах Джейсона — аромат, который
стал означать для меня дом, как ванильный запах волос Натэниела, или дорогого
одеколона Жан-Клода, или, когда-то, теплого изгиба шеи Ричарда. Не воспоминания
о сексе, а как запах свежего хлеба или любимых маминых печений создают надежную
атмосферу дома. Я повернулась к Калебу, чтобы коснуться носом его кожи, и под
страхом, мылом и кожей от него пахло леопардом, почти неслышимый запах в
человеческом виде, но он был — запах, от которого щекочет нос и покалывает
кожу. Я повернулась к тяжести, прижатой к все еще горящему кресту. Заглянула в
эти желтые глаза, посмотрела на эти клыки, которых нет ни у одной живой твари в
наше время, и запаха у этого зверя не было.
