Джейсон нюхал воздух. Его волчьи глаза встретились с моими,
и я знала, что он тоже это понял.
Как вампир она пахла прохладным вечером и свежей водой и
слегка — жасмином. Как оборотень она была лишена запаха, потому что ее здесь не
было. Это был посыл, парапсихический посыл. В нем была сила, но он не был
реальным, по-настоящему реальным, физически. Не важно, сколько в него вложено силы, —
парапсихический посыл имеет ограничения в том, что он может сделать физически.
Он может тебя напугать, чтобы ты выбежал в поток машин, но толкнуть не может.
Он может вызвать у тебя иллюзию, чтобы ты сделал что велено, но прикоснуться к
тебе без физического агента не может. Когда она была вампиром, мой крест и вера
не подпускали ее ко мне. Как оборотень она не была реальной.
Натэниел в буквальном смысле вполз в ее образ, который все
еще витал на уровне моей груди. И он первый сказал:
— У этого нет запаха.
— Оно не настоящее, — ответила я.
Голос Калеба прозвучал на грани рычания такого низкого, что
почти больно было ушам.
— Я это чувствую. Какая-то большая кошка, как пард, но
не пард.
— А запах ты чуешь? — спросил Джейсон.
Калеб понюхал воздух вдоль моего тела. В другое время я бы
заметила ему, чтобы не лез слишком близко к грудям, но не сейчас. Он был таким
серьезным, каким я его еще не видела, и нюхал воздух вдоль груди, почти
сталкиваясь лицом с мордой этого создания зла. Потом он остановился, глядя в
эти желтые глаза почти в упор, и зашипел, как любой испуганный кот.
— Я не чую, но вижу.
— Видеть еще не значит верить, — сказала я.
— Что это такое? — спросил он.
— Парапсихическая проекция, посыл, — объяснила
я. — Вампир не может пробиться мимо креста, так что она попыталась сделать
это в другой форме, но этот кот не путешествует так хорошо, как... она, чем бы
она ни была. — Я поглядела в желтые глаза и увидела рычащую на меня
огромную пасть. — Ты не пахнешь, ты не настоящая, ты только дурной сон, а
у снов нет власти, кроме той, что ты сам им даешь. Я тебе не дам ничего.
Вернись туда, откуда ты пришла, вернись во тьму.
И вдруг я увидела темную комнату — не угольно-черную, но
будто освещенную отраженными откуда-то бликами света. В ней стояла кровать под
черным шелковым покрывалом, а под ним лежал силуэт. Комната была странной формы
— не квадрат, не круг, почти шестиугольник. И были в ней окна, но я знала, что
они не выходят в мир. Они выходили во тьму, не рассветающую никогда,
неизменную.
Меня тянуло к этой кровати, тянуло, как бывает только в
кошмарах. Я не хотела смотреть, но не могла не смотреть, не хотела видеть и не
могла не видеть.
Я протянула руку к сияющему черному шелку — я знала, что это
шелк, потому что так он отражал свет снизу, далеко снизу из-под окон. Свет
играл, и я знала, что это свет пламени. Ничего электрического никогда не
касалось этой тьмы.
Мои пальцы задели шелк, и тело под простыней шевельнулось во
сне, как шевелится спящий, когда видит сон, но не просыпается. В этот миг я
знала, что я для нее тоже сон и на самом деле не могу стоять в ее внутреннем
святилище, что как бы ни было это все реально и живо, я не могу послать себя к
ней, и потянула простыню. Сны так не поступают. Но еще я знала, что все, что
она сделала со мной сегодня, было сделано во сне, который длится и длится,
длится так долго, что другие ее иногда считают мертвой, надеются, что она
мертва, боятся, что она мертва, молятся, чтобы она оказалась мертва, если у них
еще осталась смелость молиться. Кому могут молиться лишенные души?
Вздох пронесся по этой закрытой безвоздушной комнате, и с
этим первым дыханием воздуха донесся шепот, первый звук, услышанный этой
комнатой за многие века.
— Мне.
Я даже не сразу поняла, что это ответ на мой вопрос. Кому
могут молиться лишенные души? «Мне», — сказал этот шепот.
Фигура под простыней снова шевельнулась во сне. Не
проснулась пока еще, но всплывала из сна, наполняясь сама собой, приближаясь к
бодрствованию.
Я отдернула руку от простыни, шагнула прочь от кровати. Я не
хотела к ней прикасаться. Меньше всего на свете хотелось мне ее будить. Но так
как я не знала, как попала сюда, я не знала, и как отсюда выбраться. Я никогда
еще не бывала в чьем-то сне, хотя некоторые и обвиняли меня в том, что я — их
кошмар. Как выйти из чужого сна? И снова шепот отдался в комнате:
— Разбудить спящего.
Она снова ответила на мой вопрос. Черт. У меня стала
возникать ужасная мысль: может ли тьма пропасть во сне? Может ли тьма пропасть
во тьме? Может ли мать всех кошмаров застрять в стране снов?
— Не застрять, — снова сказал шепот в темноте.
— Тогда что же? — спросила я уже вслух, и тело под
простыней перевернулось полностью, наполняя безмолвие шелестом шелка по телу.
Мне сдавило горло несказанными словами, и я выругала себя.
— Ждать, — снова выдохнул окружающий воздух, и это
не был голос.
Я изо всех сил задумалась: чего ждать?
Но не было ответа в этой темной комнате. Однако послышался
иной шум. Кто-то рядом со мной дышал глубоко и ровно, как во сне. Хотя секунду
назад я готова была поклясться, что фигура на кровати не дышит.
Я не хотела быть здесь, когда она сядет, не хотела этого
видеть. Чего ждала она все это время?
На этот раз голос прозвучал с кровати, тот же голос, слабый,
давно не использованный, такой хриплый и тихий, что не скажешь, мужской или
женский.
— Чего-нибудь интересного.
При этих словах я наконец ощутила что-то от этого тела. Я
готова была ощутить злобу, зло, гнев, но абсолютно не ожидала любопытства.
Будто ей было интересно, что я такое, а ей ничего уже не было интересно лет
тысячу, или две, или три.
Я ощутила запах волка — мускусный, сладковатый, едкий, такой
острый, что он будто скользнул по коже. Вдруг у меня на шее оказался крест, и
его белое сияние залило комнату. Кажется, лежащее на кровати тело можно было
рассмотреть явственно, но я то ли закрыла глаза, не заметив этого, то ли есть
вещи, которые нельзя увидеть даже во сне.
Я очнулась в джипе, и надо мной нависли встревоженные лица
Натэниела и Калеба. На водительском сиденье устроился здоровенный волчище, и
его длинная морда обнюхивала мое лицо. Протянув руку, я потрогала мягкий густой
мех, потом увидела блеск жидкости вокруг сиденья водителя, где перекинулся
Джейсон, — прямо на обивке.
— Иисус, Мария и Иосиф! Перекинуться сзади, в грузовом
отсеке, ты уже не мог. Тебе обязательно надо было это сделать на кожаном
сиденье. Его же теперь никогда не отскрести!
Джейсон зарычал на меня, и даже не зная волчьего языка, я
поняла, что он говорит. Что я неблагодарная свинья.
Но гораздо легче было думать о погибшей обивке, чем о том
факте, что я только что была у Матери Всех Вампиров, Матери Всей Тьмы,
Изначальной Бездны, ставшей плотью. По воспоминаниям Жан-Клода я знала, что ее
называют Матерью Милостивой, Марме и еще десятками эвфемизмов, чтобы она
казалась доброй и, как бы это сказать, материнской. Но я почувствовала на себе
ее силу, ее тьму и, наконец, — ее интеллект, холодный и пустой, как всякое
зло. Я была ей любопытна, как ученым любопытен новый вид насекомого. Его надо
найти, поймать, посадить в банку, хочет оно того или нет. В конце концов, это
всего лишь насекомое.
