Глядя в это лицо, я сказала:
— Вот этот лик, что тысячи судов гнал в дальний
путь? — Я завела руки ему за шею и стала ласково наклонять к себе, как для
поцелуя. — Что башни Илиона безверхие сжег некогда дотла? — Я
отвернула лицо в сторону и отвела волосы, обнажая шею. — Прекрасная Елена,
дай изведать бессмертие в одном твоем лобзанье!
[1]
Он ответил:
— Мой ад везде, и я навеки в нем. Ты думаешь, что тот,
кто видел Бога, кто радости небесные вкушал, не мучится в десятке тысяч адов,
лишась навек небесного блаженства?
[2]
Эта цитата заставила меня повернуться к нему.
— Это тоже из «Фауста»?
— Oui.
— Я знала только то, что сказала.
— Тогда вот тебе другая: «С прощальным поцелуем я отнял
жизнь твою, и, видишь, сам с прощальным поцелуем жизнь отдам».
[3]
— Это не Марло.
— Один из его современников, — сказал Жан-Клод.
— Шекспир.
— Ты меня поражаешь, ma petite.
— Ты мне слишком сильно подсказал. Марло и Шекспир —
пожалуй, единственные современники, которых до сих пор цитируют. Почему ты не
хочешь то, чего я предлагаю?
— Сегодня, когда тобой владеет ardeur, ты говоришь
«пей». Когда твой разум прояснится, ты скажешь, что это нечестно, и я буду
наказан твоим сожалением. — Жажда и неутоленный голод отразились на его
лице. — Почти больше всего на свете я хочу, ma petite, чтобы ты делилась
со мной кровью, но если возьму ее сейчас, когда ты опьянена, ты потом откажешь
мне еще тверже обычного.
Хотелось бы мне с ним поспорить. Хотелось бы найти еще
какую-нибудь цитату, чтобы его убедить, но я не так хорошо умела смирять
ardeur, как он. Пока что. И, глядя в его лицо, я растеряла тот скудный запас
стихов, который у меня был. Забыла логику, здравый смысл, сдержанность. Забыла
все, кроме его красоты, кроме своего желания.
Я встала на колени — нет, я упала на колени перед его телом.
Горячая вода проникла сквозь блузку, лифчик, к телу, охватила меня жаром. Он
смотрел на меня, и глаза у него были нормальные, человеческие, прекрасные, но я
хотела большего.
Я прижалась к нему лицом, медленно, чтобы поцеловать.
— Ma petite, тебе ничего не сделать, пока я не
напитаюсь.
Я отодвинулась, чтобы сказать, прошептать:
— Ешь, чтобы мы могли есть оба.
Он покачал головой и посмотрел на меня, и такое выражение я
нечасто видала у него на лице. Это было упрямство.
— Наслаждение я возьму от тебя, ma petite, но не кровь.
Ее я не возьму, пока ardeur владеет тобой. Если ты пожелаешь того же, когда
ardeur насытится, я радостно тебе повинуюсь, но не сейчас.
Я подняла руки по мокрой глади его бедер.
— Мне нужно есть сейчас, Жан-Клод, пожалуйста, прошу
тебя!
— Non. — Он снова покачал головой.
Ardeur готов был к нежности, был таким нежным, каким я
никогда его не ощущала, но отказ — не то, что могло бы придать нежности ему или
мне. Во мне вспыхнул гнев, упрямство, чувство обманутых ожиданий. Я попыталась
думать вопреки этим чувствам, но не смогла. Я так долго была хорошей. Я не
стала питаться от Калеба, и никто меня за это не похвалил. Я не стала питаться
от Натэниела, а он — мой pomme de sang. Пусть еще походит до того, как его
будут жевать дальше. Мне не понравилось, что он в клубе упал в обморок.
Я не тронула Джейсона, который был слишком слаб, чтобы
спорить. Как только я ощутила, что Жан-Клод проснулся, я уже знала, чего хочу.
Я в упор не видела других мужчин, пока бежала сюда, — они для меня не
существовали. А он мне отказывает, отвергает меня, отбрасывает. Где-то в
глубине сознания я понимала, что это неправда, так даже думать несправедливо,
но слишком тихо звучал этот голос. А те, что были на поверхности, орали,
вопили: имей его, жри его, бери его.
Я сопротивлялась, пока еще оставалась достаточно собой для
этого. А теперь остался только голод, а он не знает милосердия.
...Я слышала его крики, ощущала, как содрогается его тело,
трепещет от моих прикосновений, но как-то далеко.
Он выкрикивал мое имя, наполовину от наслаждения, наполовину
от боли, и ardeur бушевал над нами. Жар пошел от меня вверх, и я ощутила, как
он ударил в Жан-Клода — так горячо, что вода вокруг должна была бы закипеть. Я
конвульсивно дергалась у его ног, впиваясь ногтями в ягодицы, бедра, ляжки, а
он качался, стараясь удержаться на ногах.
Наконец он то ли сел, то ли свалился на край ванны и там
остался сидеть, опираясь на руки, тяжело дыша, и то, что он вообще дышал,
означало, что он напитал свой ardeur, пока я питалась от него. Иногда это
просто обмен энергией, а иногда — кормежка по-настоящему.
Я выбралась из ванны и села рядом, не касаясь его. Иногда,
сразу после того, как ardeur удовлетворится, прикосновение любого рода может
зажечь его вновь, особенно если ardeur живет в обоих. Так бывало у Жан-Клода и
Белль, так бывало иногда и у нас с ним.
Его глаза все еще были сплошной синевой, как полночное небо,
где утонули звезды. И голос его звучал с придыханием:
— Ты научилась кормить ardeur без истинного оргазма, ma
petite.
— У меня хороший учитель.
Он улыбнулся, как улыбается мужчина женщине, когда только
что закончилось что-нибудь подобное, и уже не в первый раз, и известно, что не
в последний.
— Ученица способная.
Я поглядела на него. Он сиял как белейший алебастр в раме
черных волос, с синими-синими глазами. Складки и изгибы его тела, открытые
верхнему свету, были мне знакомы и желанны, как любимая тропа для прогулок, по
которой можно ходить всегда и не надоест.
Я глядела на Жан-Клода. Не красота его заставляла меня его
любить, а просто — он. Это была любовь, созданная из тысяч прикосновений,
миллиона разговоров, триллиона обмена взглядами. Любовь, созданная из совместно
пережитых опасностей, побежденных врагов, решимости любой ценой защитить тех,
кто зависит от нас, и полной уверенности, что ни один из нас не стал бы менять
другого, даже если бы мог. Я любила Жан-Клода, всего целиком, потому что, если
отнять от него маккиавелистские интриги, лабиринт мысли, он станет меньше,
станет кем-то иным.
Я сидела на краю ванны, полоща в воде джинсы и кроссовки,
глядя, как он смеется, глядя, как глаза его снова становятся человеческими, и я
хотела его — не в смысле секса, хотя и это было, а во всех смыслах.
— У тебя серьезный вид, ma petite. О чем ты думаешь
таком мрачном?
