Вообще-то надо было бы обезглавить цыпленка и его телом
набрызгать черту вокруг могилы — круг силы, чтобы удержать зомби внутри, когда
он встанет, чтобы не шлялся где вздумается. Кроме того, круг помогал
сфокусировать силу и вызвать энергию. Но цыпленка у меня с собой не было. А
если я из своего тела извлеку достаточно крови на пусть даже узкий круг, то уже
ничего больше не смогу делать от слабости и головокружения. Так как же
поступить аниматору с моральными принципами?
Я со вздохом обнажила мачете, и за спиной у меня кто-то ахнул.
У ножа было большое лезвие, но я по опыту знала, что для обезглавливания курицы
одной рукой нужен нож большой и острый. Глядя на левую руку, я пыталась найти
место, свободное от пластыря. Потом приложила лезвие к среднему пальцу
(некоторая символичность жеста не укрылась от моего внимания) и нажала. Мачете
у меня всегда было настолько острое, что полоснуть я не решилась. Очень не
хотелось бы потом накладывать швы, если резанешь слишком глубоко.
Порез не отозвался немедленной болью, то есть я взяла глубже,
чем хотела. Подняв руку к свету луны, я увидела первую выступающую кровь. И в
этот момент порез начал болеть. Почему, когда заметишь, что идет кровь, раны
начинают болеть сильнее?
Я стала обходить круг, опустив острие ножа вниз и отведя
кровоточащий палец, чтобы случайные капли падали на землю. Я не чувствовала
по-настоящему, что мачете проводит в земле магический круг, пока не перестала
убивать животных. Наверное, всегда будто стальной карандаш чертил мой круг, но
я не чувствовала этого из-за более сильного дуновения смерти. Сейчас я ощущала
падение каждой капли крови на землю, ощущала голод этой земли, поглощающей
каплю, но голод не по влаге, а по силе. Я заметила момент, когда обошла
надгробный камень, потому что круг замкнулся, и по коже побежал ветерок.
Я повернулась к надгробию, ощущая круг за спиной как
невидимую дрожь воздуха. Подойдя к камню, я постучала по нему клинком.
— Гордон Беннингтон, сталью вызываю я тебя из твоей
могилы. — И коснулась камня рукой. — Гордон Беннингтон, кровью
вызываю я тебя из твоей могилы.
Я отошла к дальнему концу круга и произнесла:
— Слушай меня, Гордон Беннингтон, слушай и повинуйся
мне. Сталью, кровью и силой приказываю тебе восстать из твоей могилы. Восстань
и явись среди нас.
Земля заворочалась, как тяжелая вода, и тело всплыло. В кино
зомби всегда вылезают из могилы, цепляясь руками, будто земля хочет удержать
пленника, но обычно она поддается свободно, и тело просто поднимается, как
всплывает на воде предмет. На этот раз не было ни цветов на поверхности, ничего
такого, за что зацепилось бы тело, и зомби сел и огляделся.
Еще одну вещь я заметила, которая бывает, когда не убиваешь
животных. Зомби оказываются совсем не симпатичными. Если бы была курица, у меня
бы Гордон Беннингтон выглядел бы не хуже газетной фотографии. А при моей крови
он с виду казался именно тем, чем был: оживленным трупом.
Отличный синий костюм скрывал рану в груди, от которой он
погиб, но все равно было видно, что он мертвец. Странный оттенок кожи. Иссохшая
плоть на костях лица. Глаза слишком круглые, слишком большие, слишком голые, и
они ворочались в орбитах, едва прикрытых восковой кожей. Светлые волосы
свалялись и будто отросли, но это была иллюзия — просто само тело усохло. Ни
волосы, ни ногти после смерти не растут вопреки распространенному поверью.
И еще нужна была одна вещь, чтобы Гордон Беннингтон
заговорил, — кровь. В «Одиссее» говорится о кровавой жертве, которую
Одиссею пришлось принести, чтобы получить совет от умершего прорицателя. Давно
стало общим местом, что мертвецы жаждут крови.
Я подошла по вновь затвердевшей земле и присела возле
озадаченного иссохшего лица. Оправить юбку мне было нечем — в одной руке
мачете, другая кровоточит. Так что все могли насладиться зрелищем обнажившегося
бедра, но это было не важно — мне предстояло сделать самую неприятную вещь, раз
уж я перестала курочить живность.
Я протянула руку к лицу Гордона Беннингтона:
— Пей, Гордон, испей моей крови и говори с нами.
Круглые вращающиеся глаза уставились на меня, провалившийся
нос поймал запах крови, и труп, схватив мою руку обеими своими, наклонился ртом
к ране. Руки были как холодный воск, налепленный на палки. Губ у рта почти не
осталось, и зубы вдавились мне в кожу, когда он присосался. Язык мертвеца бегал
по ране как что-то отдельное и живое.
Я медленно, беря себя в руки, вдохнула и выдохнула, вдохнула
и выдохнула. Нет, меня не стошнит. Не дождетесь. Не стану я себя конфузить
перед таким количеством народа.
Когда я решила, что с него хватит, я позвала:
— Гордон Беннингтон!
Он будто не слышал — прижимался ртом к ране, держа мою руку.
Я тихонько постучала его лезвием по голове:
— Мистер Беннингтон, здесь люди ждут, чтобы с вами
поговорить.
Не знаю, то ли от слов, то ли от прикосновения клинка, но он
поднял глаза и медленно выпустил мою руку. Глаза стали более осмысленными. Так
всегда бывает от крови — она возвращает глазам свойственное им выражение.
— Вас зовут Гордон Беннингтон? — спросила я. Все
должно было быть по форме.
Он закивал головой.
— Нам нужно, чтобы вы ответили вслух, мистер
Беннингтон. Для протокола, — заявил судья.
Гордон Беннингтон смотрел на меня. Я повторила слова судьи,
и Беннингтон заговорил:
— Меня зовут... меня звали Гордон Беннингтон.
Есть и хорошая сторона в том, что я стала поднимать мертвых
лишь своей собственной кровью: они знают, что мертвы. До того мне приходилось
поднимать тех, которые этого не осознавали, и это было очень тяжело — сообщать
им, что они мертвы и я прямо сейчас положу их в могилу. Чистый кошмар.
— Что было причиной вашей смерти, мистер
Беннингтон? — спросила я.
Он вздохнул, и я услышала, как свистит воздух, потому что
правая сторона груди у него была снесена почти начисто. Рану скрывал костюм, но
я видела фотографии судебных медиков. И вообще знала, что делает двенадцатый
калибр при выстреле почти в упор.
— Огнестрельная рана.
У меня за спиной возникло напряжение — я ощутила его за
гулом круга сила.
— Как вы ее получили? — спросила я тихим,
успокаивающим голосом.
— Я выстрелил в себя, спускаясь по лестнице в подвал. С
одной стороны группы раздался крик триумфа, с другой — нечленораздельный вопль.
— Вы выстрелили в себя намеренно?
— Нет, конечно, нет. Я споткнулся, и ружье выстрелило.
Глупость, страшная глупость.
За мной уже все вопили. В основном слышался ор миссис
Беннингтон:
— Я ж вам говорила, эта стерва...
Я повернулась и спросила:
