Сварог добрел до края раскопа и глянул вниз. Мавзолей был
уже вскрыт, бревна убраны, и гробокопатели в полном составе толпились вокруг,
восхищенно лицезрея скелет, лежавший меж каких-то чаш, ржавых клинков с
уцелевшими тускло-желтыми рукоятями (значит, золотыми) и прочего хлама,
натасканного когда-то в могилу уважения ради. Сварог сначала наблюдал без
всякого интереса, высматривая среди загорелых спин Светину, потом вдруг
встрепенулся, проглотил подступивший к горлу комок, сбежал вниз по хлипким
шатким мосткам и стал проталкиваться ближе под недоуменное оханье тех, кому
вгорячах наступал сапожищами на босые ноги.
На запястье скелета тускло желтел массивный браслет с
драконьими головами. От черно-бурых хвостов, понятно, не осталось и следа, но
обок пустых глазниц лежали плоские золотые висюльки, прикрепленные к
шлему, – золотые дракончики и кони. Сварог стал высматривать пули – должны
же быть где-то, что им, золотым, сделается? – но на него коршуном налетел
ихний главный: бородатый демократ, сидевший на «Огоньке», как наркоша на игле,
и оттого питавший к военным людям биологическую ненависть, какую старая дева
питает к голым кисулям из «Плейбоя» – по определению доктора Зуева, ерника и
консерватора, успевшего с бородатым подраться в зыбкие дни ГКЧП (правда, не по
политике, а из обоюдного пьяного куража). Налетел и стал нудить про нетленные
ценности науки, коей не имеют права мешать пьяными визитами представители
имперской военщины. Сварог к тому времени давно протрезвел, но, чтобы не
огорчать интеллигента, огрызнулся в классическом стиле:
– Если ты такой умный, чего строем не ходишь? Сталина на
тебя нет…
Выбрался из раскопа и потащился в военный городок. На душе
было невыразимо мерзко и хотелось переиграть все назад. Как это сплошь и рядом
водится, изничтоженный своими руками шанс казался теперь единственным, ради
чего стоило жить, а собственная решимость избавиться от лучшего будущего –
достойной последнего придурка. При мысли, что он, побывав за таинственной
дверью, сам заколотил ее за собой и обречен отныне на этот мир, тоскливое бешенство
захлестывало мозг. Нестерпимо хотелось иного – иных миров, иной жизни, иной
судьбы.
Неизвестно, успел ли он подумать, что страстные желания
имеют пакостное свойство сбываться.
А может, все произошло так быстро, что и не успел.
Потом пьяный доктор Зуев говорил особисту, что в Англии вот
ежегодно пропадают без вести двенадцать тысяч человек, и ничего, никто не
делает из этого драмы. Трезвый особист послал его подальше и угрюмо сидел над
докладной – он вообще-то привычно узрел в бесследном исчезновении майора С.С.
Сварога китайские происки, но совершенно не представлял, как это
аргументировать на бумаге. Мэлсдорж кое-что чуял, но его никто не спрашивал.
А в общем, пропавшего толком и не искали – на одной шестой
части суши закручивались такие дела, что остальные пять частей пребывали в
паническом обалдении, и где уж тут помнить о каком-то майоре, пусть даже
кавалере парочки экзотических орденов…
Часть первая. Милорд
Глава 1
Он идет
Сначала была боль – обжигающая, пронизывающая, залившая тело
от корней волос до ногтей на пальцах ног. Боль стала столь невыносимой, что
вдруг исчезла, оставив тело в полной одеревенелости, и Сварог, оцепеневший,
скорченный, увидел, как сквозь окружающий мрак проступают смутно-голубые и
смутно-алые линии, наливаются красками, становятся ярко-синими и ярко-алыми,
продлеваются, простираются в беспредельность, выгибаются, закручиваются в
спирали, синусоиды и кривые, и все это – лишь крохотная часть заполнившего
необозримую Вселенную необозримого переплетения.
Он попробовал закричать, но не смог зачерпнуть и глотка
воздуха. Правда, и удушья он не ощущал. Тело просто-напросто стало камнем, в
котором жило только сознание. Одного он не мог понять: это его несет вдоль
разноцветных линий (к синим и алым незаметно добавились зеленые и фиолетовые),
кружа и вращая, – или он висит неподвижно посреди этой загадочной
необозримости, а разноцветные линии водят вокруг затейливые хороводы? Как бы
там ни обстояло, головокружения он не ощущал. Но что он вообще ощущал? Что это
не может быть сном, что он прекрасно помнит все предшествующее… И только.
Следовало бы испугаться, но этот то ли полет, то ли висенье
посреди кружащейся разноцветной паутины тянулось так долго, что Сварог, как ни
удивительно, не испугался, а заскучал. Он долго ругался, но истощил
изобретательность и все старые запасы, пробовал читать стихи, но исчерпал
боезапас еще быстрее, потому что ругаться гораздо проще, нежели вспоминать
стихи. Принялся мысленно разбирать – в строгой последовательности и до
последнего винтика – сначала «Макаров», потом «Манурин» МР-73 «Комбат», но
запутался в винтиках, плюнул мысленно…
Мысленно?! Нет, самым натуральным образом. Губы
шевельнулись, с языка сорвалась слюна и канула во мрак ртутно сверкнувшим
комочком. Сварог осторожно вздохнул. Дышалось. Теперь можно было и кричать, вот
только зачем? Он протянул руку, попытался коснуться оранжевой (уже появились и
такие) линии.
Руку плавно отвело в сторону. Линии вокруг стали шире,
напоминали ленты, и с них срывались искры того же цвета, словно высекаемые
невидимым ветром, угасали в черноте, и это прибавляло уверенности, что движутся
все же линии, а сам Сварог висит неподвижно.
Насколько он помнил, Бог в такой ситуации воскликнул: «Да
будет свет!» Однако Сварог чувствовал, что эпигонство здесь неуместно – на всякий
случай стоит воздержаться, – а из исторических афоризмов годится лишь
краткий и энергичный, изреченный наполеоновскими гвардейцами при Ватерлоо.
Тут его начало кружить, словно насаженного на булавку жука –
вокруг булавки, то по часовой стрелке, то против, то вовсе уж небывалыми
виражами, и стало ясно, что движется все-таки он. Линии стягивались в
сужавшуюся воронку с радужными стенами, где темноты убавилось настолько, что
она сама стала лишь узенькими угольно-черными лентами, и в эту воронку
засасывало Сварога.
И втянуло головой вперед. Показалось даже, будто воронка
явственно булькнула, цинично и торжествующе. И дальше его несло сквозь
серо-белесоватую мглу, кувыркая, швыряя и подбрасывая, тыкая под ребра – то
чем-то тупым и твердым, то чем-то мягким, упруго поддававшимся, а вокруг
мелькали цветные пятна и смазанные силуэты то ли предметов, то ли живых
существ.
Хлынул звук – словно врубили клавишу. Выло, свиристело,
ухало, скрежетало. Щемяще нежные ноты, обрывки песен на непонятном языке,
чудесные мелодии перемежались с отвратительным хрупаньем и волчьим воем. Звук
накатывал тугими волнами, уши и мозг едва это выносили.
Потом его швырнуло, бесцеремонно приложило о твердо-упругую
поверхность – затылком, лопатками, всем телом. И на этом, кажется, полеты окончились,
он стал неподвижен. Вокруг царила темнота, поодаль светились силуэты, отдаленно
напоминающие человеческие, – светились бледным, призрачным гнилушечьим
сиянием.
