Флот, который предупрежденный Фарманом Альфред снарядил на выручку, долго собирался со своих рассеянных по северным морям позиций, а затем неторопливо двинулся на юг. Многие рыбаки видели небольшой флот Шефа, прошедший по Бискайскому заливу и вдоль побережья Испании; ни один моряк не смог бы забыть эти необычные двухмачтовые парусники, и на любом языке нетрудно было поинтересоваться: «Вы не видели здесь корабли, похожие на наши?» Сведения стало труднее получать и понимать, когда флот, подгоняемый постоянным течением из Атлантики, прошел через узкий пролив Джеб эль-Тарик и оказался во Внутреннем море. Да, корабли majus поднялись к Кордове. Нет, они поплыли воевать с христианами. Они заключили союз с халифом. Нет, халиф объявил их вероломными собаками. Все корабли разбегаются от одного вида парусников majus, те швыряются огромными камнями благодаря магии северного короля-чародея. Наоборот, во Внутреннем море теперь правят христиане, у них есть ручные драконы, от которых даже вода в море вспыхивает огнем.
Хардред, назначенный королем Альфредом командовать английским флотом, всеми силами старался извлечь хоть крупицу смысла из того, что ему довелось услышать, и в этом ему помогали Фарман, жрец Фрейра, из-за видения которого и была послана эта спасательная экспедиция, а также Гудмунд Золотой, некогда товарищ Шефа, ныне его вице-король в стране Свеарики, в земле шведов. Втроем они смогли понять только одно. Греческих галер боялись все, но никто в точности не знал почему.
– Ясно, кто узнал – те уже ничего не расскажут, – проворчал Гудмунд. По мере продвижения вдоль восточного берега Испании все чаще доводилось слышать, что северяне заперты в какой-то гавани и не могут из нее вырваться.
Хардред, в сущности, не боялся столкновения с любым флотом. За его флагманом шли двадцать вооруженных катапультами двухмачтовиков класса «герой» – каждый был назван в честь какого-нибудь героя норманнских легенд, – а вокруг несли сторожевую службу три десятка традиционных кораблей викингов, с самыми лучшими командами, какие только можно было набрать среди шведов короля Гудмунда и на лондонских рынках найма. Однако слухи все же несколько обеспокоили командующего. В ту ночь, когда король Шеф видел свой сон, флот стоял вдали от берега с погашенными огнями, двухмачтовики были сцеплены друг с другом абордажными крючьями, а легкие парусники осторожно и тихо скользили вокруг в дозоре. Когда наступил стремительный средиземноморский рассвет, Хардред приказал входить в гавань Септимании, выгребая против утреннего бриза с помощью гигантских весел, причем двухмачтовики со взведенными и заряженными катапультами держались далеко позади судов охранения.
Первое, что увидел Гудмунд, был бронированный плот: плавучее укрепление, неуязвимое со стороны гавани, для блокады которой оно и предназначалось. При атаке с противоположной стороны плот не способен был оказать никакого сопротивления. Первые же пятьдесят викингов, высадившихся на него с топорами в руках, встретили только поднятые вверх руки и испуганные лица. Даже оставленные для пригляда за франкскими ополченцами двадцать монахов Ордена Копья, захваченных врасплох посреди мирного и сытного завтрака, смогли только покоситься на свое сложенное в пирамиды оружие и нехотя присоединиться к сдавшимся в плен.
Командир патрульной греческой галеры, который в течение многих дней только и делал, что жег беззащитные рыбацкие лодки, решился проявить немного больше мужества. Увидев приближение странного флота, он усадил своих гребцов на весла и приказал сифонистам приготовиться. Последнее требовало немало времени. Нужно зажечь фитиль, приставить людей к мехам, прокачать насос, продуть предохранительные клапаны в резервуаре с нефтью и соединительных трубах. Когда сифонисты заняли свои места, командир приказал ударить в весла и постараться выиграть гонку. Прямо по курсу уже находились два легких судна, которые разворачивались на веслах, чтобы охватить галеру с обеих сторон. Пока командир кричал огнеметчикам, чтобы окончили приготовления и во что бы то ни стало стреляли немедленно, с головного катапультоносца прилетело ядро и снесло ахтерштевень его галеры. Корма стала погружаться в воду, и гребцы сразу повскакивали со своих мест. Сифонисты отказались от мысли выполнить невыполнимую задачу, а командир, помня главный приказ – не допустить, чтобы врагам раскрыли секрет греческого огня, – побежал с топором в руке к котлу высокого давления, решив его продырявить и выпустить струю нефти на горящий фитиль. Один из гребцов, хотя и относился к высокооплачиваемой и уважаемой категории моряков, насмотрелся на слишком многих корчащихся в агонии среди горящей нефти рыбаков, чтобы желать себе подобной судьбы, – и наплевать ему было на судьбу Константинополя и Империи. Он перехватил командира галеры, раскроил ему череп его же собственным топором и погнал прочь от бака растерявшихся сифонистов. Дракары приблизились, их команды сгрудились у борта, встревоженно поглядывая на медный котел и огнеметную трубку. Греческих гребцов и сифонистов торопливо покидали за борт, где они благополучно уцепились за веревки и обломки досок. Взятая на абордаж двумя дракарами галера потихоньку тонула. Когда подошли двухмачтовики, Хардред сразу послал самых искусных плотников укрепить разбитую корму и заткнуть течь просмоленной парусиной, чтобы полузатонувшую галеру можно было протащить хотя бы полмили до прибрежной отмели.
Захватив бронированный плот и галеру, тридцать кораблей флота Пути продолжили движение к гавани, где в толпе уже почти можно было различить лица соотечественников. Сомнения и опасения – не захвачены ли корабли врагами? не устроена ли за крепостными стенами какая-нибудь ловушка? – рассеялись, как только наблюдатели с обеих сторон рассмотрели одинаковые катапульты, и люди стали узнавать приятелей и родственников, обмениваться приветственными выкриками. К тому времени как Шеф, протерев глаза, но все еще не отдышавшись после своего сна, позволил Свандис запихать себя в одежду, пришедший на выручку флот под шквал радостных приветствий на английском и норвежском языках уже втиснулся в переполненную гавань.
Квикка встретил короля в дверях спальни, широко улыбаясь щербатым ртом.
– Это Хардред, – объявил он. – Тот самый шкипер, который бросил тебя на берегу в Дитмарше. Я ему никогда не доверял. Но на этот раз он появился вовремя. Прежде чем наших заметили, они захватили у противника этот проклятый плот. И красную галеру, говорят, с греческим огнем и всеми делами.
Сияя от радости, Квикка ждал, какой эффект произведут его новости на мрачного короля. Шеф молча глядел на царившее в гавани оживление, и постепенно Квикка понял, что в который раз будет обманут в своих ожиданиях.
«Больше всего на свете ты хочешь заполучить греческий огонь, – вспоминал Шеф голос из сна. – Я дам его тебе. Скажи греку…» Что же он должен сказать греку?
– А греческих огнеметчиков Хардред тоже захватил? – спросил Шеф почти безразлично.
– Не знаю, – ответил Квикка. – Наверное. Почему бы и нет?
Шеф повернулся к Свандис и сказал:
– Нелегко тебе будет объяснить мой последний сон. Я вижу, что он уже начинает сбываться.
Императора Римского совсем не пугала предстоящая битва с армией халифа. Да, противник был гораздо многочисленней. Да, арабы уже многие десятилетия неизменно побеждали христиан на равнинах полуострова и в приграничных горах, однако, по мнению императора, это доказывало лишь, что среди здешних христиан глубоко укоренились богопротивные ереси, иначе Господь не позволил бы, чтобы басурмане посрамили истинно верующих. Но самое главное, Бруно прекрасно знал, какое моральное разложение царит в стане противника, если хотя бы десятая часть из рассказов перебежчиков была правдой – впрочем, лишний раз подтверждала это сама многочисленность перебежчиков. Войска же императора – и надежнейшие монахи-воины из Ордена Копья, на которых держалась его власть, и созванные отовсюду под его знамена германские и франкские рыцари, и даже трусоватые и ненадежные в обычное время местные ополченцы из горного приграничья, – его войска отличались отменным боевым духом и успели привыкнуть к вкусу победы, пока в многочисленных стычках и приступах очищали христианское побережье от гнезд мусульманских бандитов. Ореол сопровождающей их славы несколько померк из-за неудач при осаде Септимании, но это было дело поправимое. Император заметил, что как только армия двинулась прочь от города-крепости, ее боевой дух заметно поднялся, и угрюмо объяснил эту перемену суеверным страхом многих своих воинов по отношению к человеку, которого они называли – пока командиры не слышат – Единым Королем. Когда Бруно вернется, чтобы разделаться со своим настоящим противником, войска придется снова вдохновлять на бой. Но сражение с халифом благодаря контрасту казалось армии настоящими каникулами. Возни меньше, а добыча намного богаче.
