В любом случае император мог полагаться еще на два обстоятельства. Первым была его вера в Господа. Время от времени он притрагивался к болезненному, но заживающему хрящику сломанного носа и улыбался про себя. Наказание это, которое он не сам себе назначил, его радовало. В его сердце крепла решимость возвести своего верного дьякона, в каких бы малых церковных чинах тот ни состоял, на престол святого Петра в Риме. Дьякон был слаб физически, и к тому же иностранец. Но доведись императору говорить откровенно, он не смог бы не признать, что силой духа тщедушный английский дьякон превосходит его самого. А если Эркенберт и не был германцем, то все-таки принадлежал к родственному народу. Уже не в первый раз дьякон укреплял императора в вере.
«Ну, вера верой, – подумал Бруно, в последний раз осматривая свои войска перед битвой, – но есть еще кое-что, с чем нельзя не считаться, будь Эркенберт хоть самим дьяволопоклонником, подобно норманнским приверженцам Пути и примкнувшим к ним английским вероотступникам». Постоянные распри между потомками Пипина Великого и Карла Мартелла превратили все христианские армии Европы, в отличие от отсталых англосаксов, в весьма совершенные военные силы. В армии императора появились разнообразные осадные приспособления и катапульты, как изобретенные лично дьяконом, так и скопированные у противника – у людей Пути. За спиной императора готовилась к битве его главная ударная сила: пятьсот тяжеловооруженных конных копейщиков, в данный момент спешившихся и укрывшихся в тени. Пешие отряды bruder 'ов Ордена усеяли горный склон, ожидая только приказа, чтобы выдвинуться вперед и построиться в непобедимую фалангу. В сущности, император усматривал только одно затруднение, и таковым являлось назначенное ему дьяконом наказание. Затруднение было не в том, чтобы сражаться в первых рядах, – Бруно в любом случае находился бы в них. Но теперь это приходилось делать в компании с самыми малонадежными воинами во всей армии, с христианскими или псевдохристианскими перебежчиками из армии халифа.
Но даже это можно было обратить в свою пользу. Император рысью проехался вдоль ряда встревоженно глядящих бойцов, по-прежнему не защищенных ничем, кроме своей одежды из льна и хлопка, военной формы той армии, из которой они сбежали со своими копьями, скимитарами и легкими щитами. Перебежчики ни слова не понимали из речи императора, но знали, что он пойдет в бой с ними. Толмачи рассказали им о награде, которая их ждет в случае победы, о невозможности для них перебежать обратно, теперь, когда они отреклись от Аллаха; память же о том, что ждет побежденных, была еще жива у них самих – любимые халифом казни на колу или палочными ударами по пяткам. Они будут отважно сражаться. И Бруно предпринял необходимые шаги, чтобы настрой у них был боевой. Когда к передовым отрядам подошли священники с чашами вина и облатками для причащения, император подал пример, преклонив колена и смиренно приняв святые дары. Затем он обратил внимание воинов на костры, горящие прямо перед строем.
– Причащайтесь побыстрее и будем праздновать, – выкрикнул император. – Переведите это, – добавил он тоном ниже.
Подойдя к ближайшему костру, он вытащил свой поясной нож и отрезал себе длинный ломоть окорока, преувеличенно смакуя, сжевал его, помахал сомневающимся перебежчикам, чтобы не стеснялись, брали мясо, хлеб и разбавленное водой вино из бочек. «Устроим для них праздник, – подумал император. – Порадуем их. Половина этих людей выглядит так, будто они неделю назад доели последние крохи. Или эти крохи украли у них командиры».
На другом конце долины Мухатьях всматривался в подзорную трубу сквозь тучу пыли, поднятой марширующей арабской пехотой. Хоть он и гордился своим наставником, но отказался перенять у него усовершенствование – вдвигающиеся одна в другую половинки трубы. Мухатьях оставит все так, как послал ему Аллах.
– Что там делают неверные? – спросил позади него халиф. Повелитель неподвижно стоял в тени огромного роскошного павильона, который он приказал установить на самом переднем крае, чтобы продемонстрировать уверенность в своей победе.
Мухатьях обернулся, позволив себе не скрывать испытываемое им негодование: в присутствии повелителя самым безопасным проявлением чувств был гнев, направленный, разумеется, на врагов халифа.
– О халиф, о слава курейшитов, там неверные гневят Аллаха. Они развели перед своим строем костры и жарят на них свинину. И сейчас те, кто сбежал из нашей армии, те, кто отрекся от shahada, едят мясо нечистого животного на глазах у тебя и всех правоверных.
Из глубины павильона донеслись стоны суеверного ужаса. Затем невидимые женщины кровожадно закричали:
– Покарай их, повелитель! Пусть они узнают твой гнев!
Самый смелый голос вспомнил любимое изречение халифа:
– «Правоверные, бейтесь с теми неверными, кто к вам ближе всего». Они уже достаточно близко! Срази же их! О, если бы я была мужчиной!
Халиф неторопливо кивнул, потянул с пояса скимитар с усыпанной самоцветами рукоятью, лезвие которого могло рассечь падающий шелк. Отбросил ножны прочь. Церемонно вышел вперед, а гвардия собралась вокруг него, и трубы заиграли наступление. На покрытом кустарником склоне завязавшиеся было стычки между исламской конницей и пастухами-баккалариями замерли, и обе стороны стали взвешивать ситуацию. Наконец начальник арабской конницы Ибн-Маймун, двоюродный брат Ибн-Фирнаса, приказал кавалеристам пока держаться поближе к павильону. Баккаларии приступили к своей обычной тактике ложных атак, сохраняя, однако, возможность в любой момент начать атаку настоящую.
Бруно отрезал себе последний кусок свиной туши с дымящейся почкой и с деланным безразличием помахал им воинам своего ненадежного авангарда, чтобы построились хоть в какое-то подобие боевого порядка.
Арабская пехота, оглядываясь через плечо в поисках поощрения и находя его в выставленных копьях гвардии халифа, бросилась в атаку беспорядочной толпой, что являлось единственной известной ей тактикой. В первых рядах бежали газии, призывая Аллаха в свидетели своей веры и своего самопожертвования.
И самопожертвование не замедлило свершиться. Пока арабы бежали четверть мили расстояния, отделяющего их от своих же забывших Аллаха перебежчиков, на них дождем посыпались стрелы и камни. Бруно поставил по обе стороны долины, где разбил лагерь, с дюжину имевшихся у него вращательниц, оружия неточного, но способного нанести плотной толпе врагов большие потери. Стрелы, бесполезные против кольчуг, легко пронзали деревянные щиты и одежду из хлопка. Бесстрашно стоя в центре своего переднего ряда, Бруно подумал, что лишь фанатичная вера и религиозное одобрение самоубийства могли заставить мусульман идти навстречу обрушившемуся на них урагану. Но далеко не все из них были фанатиками, тут же отметил он. Опытным профессиональным взором он быстро отыскал людей, замедляющих шаг, потихоньку отклоняющихся в сторону, людей, которые упали и остались лежать, хотя в них не попали ни камень, ни стрела. Следом идет более дисциплинированный арабский отряд, отметил император, но слишком малочисленный и слишком короткими шеренгами. Пытающиеся дезертировать смогут просочиться на его флангах. Что ж, подумал Бруно, еще сотня вздохов, время, за которое нерадивый священник прочитает мессу, и с епитимьей будет покончено. Он надеялся, что Бог позволит ему пролить свою кровь за веру и тем самым искупить вину.
