Молотов зашевелился в своем углу.
— Мы слушаем! — поощрил Сталин, однако это поощрение не обещало ничего хорошего.
— Генштаб вынужден пользоваться устаревшими сведениями, — твердо отчеканил Жуков. — Немецкие самолеты уже над нашей территорией. Нам же авиационная разведка запрещена категорически. Агентурные данные, как известно, запаздывают. Товарищ нарком сообщил, что танковые группы далеко от границы. Но эти данные третьего дня. Кроме армейской разведки есть другие источники. Разрешите воспользоваться ими.
Молотов кашлянул, но не произнес ни слова. Тимошенко замер. Затронутый вопрос был крайне болезненным. Они с Жуковым обсуждали это многократно. Однако нарком не решался затрагивать эту тему. Жесткость сталинского ответа еще раз подтвердила его правоту:
— То, что вам следует знать, вам будет сообщено.
Сталин, отвечая Жукову, смотрел на него. Престиж наркома обороны, таким образом, был соблюден. А карьера его заместителя клонилась к закату.
Повернувшись к Молотову, словно военных уже не существовало, Сталин спросил с сарказмом:
— Интересно, что сделал бы Гитлер, если бы адмирал Канарис пришел к нему жаловаться на гестапо?
Тимошенко подумал, что, выйдя из Кремля начальником Генштаба, Жуков вряд ли доедет в этой должности до наркомата.
Отпустив военных, Сталин прошелся по кабинету. Молчаливое присутствие Молотова не мешало ему размышлять.
В том, что война случится, он не сомневался, как и ушедший задиристый генерал. Остальные — из окружения — были всего лишь отсветом настроений главных лидеров.
Как и на Халхин-Голе, почуяв божественную уверенность в своих намерениях и силе, Жуков готов был ударить по врагу. Но армии стояли не так, как следовало, склады и аэродромы располагались недопустимо близко к противнику. И поворотить всю военную машину так, как следовало, не смог бы не только начальник Генштаба, но даже нарком. Слишком мощным и неодолимым было влияние тех сил, которые управлялись из сталинского кабинета. А его, Сталина, позицию шаг в шаг повторял весь генералитет.
Начальник Генштаба старался извлечь из своего нового положения максимум выгоды. Но его усилия непрерывно давали сбой.
Неповоротливый, слоноподобный Тимошенко лишь изображал самостоятельность в единоборстве с Жуковым. Но в действительности повторял то, что ему внушал молодой гениальный стратег.
Сталин укротил обоих.
Жуков хотел усилить Западный округ за счет Киевского.
Из Кремля последовал грозный окрик.
Хотел сместить генерала Павлова с поста командующего.
Получил по рукам.
Во время событий на Халхин-Голе Сталин дал добро для упреждающего удара. А в случае с немцами не решился. Слишком поднялась ставка за минувшие два года. В тридцать девятом, взвинченный чисткой и репрессиями, посредством которых отведена была угроза военного переворота, он решился без колебаний. Требовалась отдушина ему и народу. В случае поражения — новые отвлекающие тревоги для людей. В случае победы — прощение за все греховные и жестокие дела. Хотя вины за собой он никогда не чувствовал. Безусловно, брали больше, чем следовало. Но лес рубят — щепки летят. На местах работники НКВД наверняка давали волю своим фантазиям. Немало щепок полетело именно от них. Да… В любых, даже мирных, учениях допускаются естественные потери, что же говорить о войне. А он лично объявил войну решительную и беспощадную и своротил главных своих врагов. А справедливость во всем не удавалось обеспечить ни одному властителю.
Он понимал, какие черные страсти, выпущенные им из тьмы, бушуют внизу. Брат сажает брата, друг пишет донос на друга. Но они, эти невидимые сверху страсти, и были для него каменной опорой. Без тех страстей и боязни партия скоро превратилась бы в анемичную говорильню, не способную не только одолевать неодолимое, но и просто постоять за себя.
Временами мутило душу сомнениями и тревогой. И тогда он заставлял людей кричать еще громче: «Слава! Слава!» И сам верил в глубине души, что такая масса людей, одетых одинаково, не может притворяться. Он верил, что ведет их в правильный мир, где общее благо будет определяющим в оценке полезности каждой жизни. Но тот мир, как и всякая утопия, имел неясные, расплывчатые черты. Зато на пути к нему виделись четкие, зримые этапы: надо было иметь больше стали, хлеба, дивизий, танков и самолетов. Потом найдется и справедливость, которую он особенно жаждал в качестве истинного признания всех своих заслуг. Ощущение собственной мудрости не покидало его, но посмертная судьба тревожила. И он вновь и вновь хотел увериться в будущем, в том числе и своем.
Два последних года, наполненные внутренней успокоенностью, значили для него много. Были сломлены остатки внутреннего сопротивления. Без Якира, Тухачевского армия стала надежнее. Отныне огромная богатейшая страна плыла в потоке вечности, послушная малейшему движению его пальцев. Даже взглядом он мог устремить ее в нужном направлении. Ни у кого, за всю историю мира, не было такого великого и послушного государства. Послушные были, но великого — нет! Такое ощущение пришло к нему впервые, и он, привыкший к жесткой борьбе, испытал странное чувство покоя и неуверенности. Жуковский нажим, которого он бы не простил никому другому, тревожил его. Возникшая вдруг медлительность ума порождала больше сомнений.
Прислушиваясь к неясному внутреннему чувству, Сталин поддерживал своего главного генерала во многом — спешной и тайной мобилизации, наращивании вооружений. Но с упреждающим ударом медлил. В запальчивости Жукова он видел военную ограниченность и прощал ее, как прощал иногда недостатки у полезных для себя людей.
Ему, как и Жукову, виделся рывок на нефтяные промыслы Плоешти, распад и деградация германского воинства. Может быть, сшиблись бы клыками и остались на своем месте. Но большую часть времени он не сомневался, что в результате войны вся Европа до самого Гибралтара станет социалистической, и Красная Армия в этом ей поможет. Два года назад, имея такой гигантский потенциал, собранный на границе, он без колебаний решился бы на это. Схватку с Германией он предвидел, однако начало ее оставалось неведомым. Оборонительная война представлялась не иначе, как в наступлении. А уж того, что случилось потом, после гитлеровского вторжения, он и вообразить не мог. Такого случая он не знал во всемирной истории. Тут все пришлось изобретать заново.
Накануне вторжения по всей западной границе армия лениво готовилась к летним маневрам. Многие командиры догуливали в отпусках положенный срок. В застенках НКВД продолжали искать врагов. И большинству населения это представлялось делом праведным и благородным. Потому что другой возможности строить коммунизм никто не знал. Ужас и благоговение смешались в душах людей.
22
Таких добрых и спокойных дней, что выпали на Смоленщине, Ивану запомнилось немного. За всю его жизнь. А дали им всего две недели, чтобы заготовить доски для бочек и другой тары. Договоренность с лесничеством была, бумаги улажены, а бригадир Спиридон Куваев большой работы не требовал. Сам гулял и другим давал. Был он постарше Латова, но в кулачном бою давно начал уступать. И об этом помнил. В драке с буньковскими баламутами, начавшими сманивать синевских девок, они стояли плечом к плечу. С тех пор завязалась у них дружба — не дружба, вражда — не вражда. Не поймешь. Но изо всех парней Спиридон выбрал в помощники Ивана.
