Но потом… В доме… Сбросив мокрое платье, она накинула халат и уже под его защитой сняла трусики и лифчик. Переодевшись в сухое, почувствовала, как румянец запоздавшего стыда полыхает на лице. Все это она проделала в присутствии незнакомого мужчины, который стоял, отвернувшись к занавешенному окну. А где, скажите, переодеваться в единственной комнате? Один лишь примус отделяется занавеской. И все-таки! Днем раньше она бы и вообразить такое не могла! Стояла обнаженная при мужчине, а он даже не оглянулся.
— Чем мне вас отблагодарить, Дмитрий Григорьевич? — спросила она, и щеки ее запылали.
Он повернулся и посмотрел на нее с выражением, которое Надежда определила для себя как мучительную неловкость, из которой ему хотелось выбраться. Взглянув на него, она потупилась, хотя смущение давно пропало. Пришло спокойствие и вместе с тем расположение к этому странному человеку.
— Не говорите Люсе, что случилось, — глухо попросил он. — О том, что я здесь… Вообще она не должна ничего знать.
— Хорошо. Конечно.
В робких словах, нерешительности, для нее окончательно проявился облик Дмитрия Григорьевича. Ничего непонятного не осталось. Пусть он повелевает армиями, как Наполеон, а в личной жизни это добрый, спокойный человек. Наверное, дорожит налаженным семейным уютом, не хочет рискованных приключений. Надежда и сама эти приключения не могла вообразить.
— У вас кто старше, сын или дочь? — спросила она, окончательно успокаивая его вопросом о семье и улыбкой, которая не заключала в себе никакого обольщения.
Он принялся рассказывать о детях, о жене, и Надежда слушала со всем возможным терпением, на которое способна женщина. Скоро подробности, которые не касались ее, стали утомлять, и она прервала разговор с веселым видом:
— Чаю хотите, Дмитрий Григорьевич?
— Да нет, пора ехать, — возразил он с прежней неуверенностью.
Уже не слушая, она быстро и ловко разожгла примус, воображая себя волшебницей, принцессой, Золушкой в серебряных башмачках. Ей захотелось поухаживать за этим усталым пожилым человеком, которого ей было немножко жаль. Она его разгадала, поняла, что с ним нечего опасаться неожиданностей. Как вдруг он единым махом сбросил ее с высоты в глубокую пропасть без тепла и света.
— Скажи! — набычив крутую голову, попросил он.
— Что? — весело спросила она.
— Люся знает об отце?
Если бы грянул гром с потолка маленькой комнаты, она испугалась бы, наверное, меньше. Из жара ее бросило в холод. Полыхавший на лице румянец сменился мертвенной бледностью. Губы с трудом повиновались:
— Да… Уже… Мы больше не видимся.
— Ладно! — он посмотрел с настойчивостью. — Я оставлю телефон. В случае чего — звони немедленно.
Как ни горька была минута, Надя покачала головой, отказываясь от обманчивой доверительности.
— Тетя звонила… много раз. Это бесполезный номер.
Дмитрий Григорьевич выпрямился, стал выше ростом. От его облика вдруг повеяло силой и властью.
— Насчет тебя я распоряжусь особо, — произнес он жестко. — А Люся, верно, не могла дозвониться. Потому что мне это не нужно. Я как старый тигр — не могу ходить по тропе, где меня однажды ранили. Кстати, что это за особист плелся за тобой?
— Знакомый. Школьный приятель.
— Странный тип. Ты уверена, что он по собственной воле к тебе пристал? Я еще на берегу заметил. Не доверяю этим скорохватам. Держись от него подальше.
* * *
Уехал не робкий, застенчивый рыбак, которого она вообразила, а всевластный могучий командующий, поддержку и заботу которого она внезапно ощутила. Через пару дней — настало воскресенье — он появился вновь. Уже в мундире, с генеральскими звездами. Не побоялся.
— Я выяснил, ты мне не звонила.
— А зачем?
— Чтобы знать. Мой адъютант предупрежден и доложит о твоем звонке в любое время суток.
— Даже домой?
— А разве нам надо что-либо скрывать? Ни от кого! Кроме Люси.
— Что же она вам сделала? Я вот думаю…
— Ты еще так молода, что лучше не думай. Когда полюбишь и любимый человек предаст тебя, я смогу объяснить.
— У меня уже было такое.
— Нет, ты слишком молода, чтобы понять.
Рассмеявшись, Надежда поймала взгляд генерала. Уж очень он отгораживался своим опытом и возрастом. Это ее забавляло.
— Я уже побыла замужем, Дмитрий Григорьевич, — тихо сказала она.
Он остановился, пораженный.
— Не может быть.
Ей удалось ответить весело, утвердительно, озорно:
— Да!
— А где муж? — спросил он испытующе.
— Не знаю. И не интересуюсь. Мы разошлись. Еще до того, — многозначительно договорила она. — Теперь это военный моряк. Кажется, подводник. Он все время на подводные лодки рвался.
— Там же ад!
— А кто об этом думает в молодости? Туда, где трудно! Был призыв. Он и пошел. Но это слухи. Ни одного письма я не получила. Да и зачем писать разведенной жене?
— Ну не из-за любви же к подводным лодкам он разрушил семью?
— Нет, конечно. С отцом не поладил. А я не помогла. Или, может быть, я не дала ему в любви то, чего ждал? Что я, девчонка молоденькая, в этом понимала? Теперь, наверное, я бы удержала…
Дмитрий Григорьевич покинул ее совершенно потрясенный. Эта девочка внезапно заняла прочное место в его жизни. Неположенное. Необъяснимое.
26
Встреча с Надеждой, которую Михальцев так долго ждал, убедила окончательно, что по своей воле она никогда к нему не придет. Значит, оставался страх.
«Ну я ей покажу!» — целый день проговаривал он мысленно. Хотя при этом все время делал поправку на капитана Струкова.
За промашку с деревенским трактористом Струков задержал очередное звание. Поэтому с Надеждой бывший друг и обожатель повел себя аккуратнее. Пылая местью, он все же решил не докладывать начальству заранее, а поставить перед фактом, когда Надежда будет сломлена. Такой фокус еще предстояло проделать. Он не зря числился по ведомству особо важных дел. Соответствующие документы были подготовлены заблаговременно. Включая ордер на обыск и арест. Для этого Михальцеву потребовалось просто впечатать имя и фамилию в чистый бланк с подписью Струкова и печатью.
Теперь время захвата зависело не от Жабыча, а от выбора момента.
— Капитана-то Струкова переводят в Москву? — интересовался он ежевечерне.
На третий день пришла долгожданная весть: Струков сдает дела!
Жабыч не помнил себя от радости. В этом заключалось тоже благоволение судьбы. Однако везуха сказывалась не во всем. Пять часов ушло на бесполезное совещание насчет готовности к войне. Все докладчики по этому вопросу втирали очки. А во время перекуров, наоборот, говорили, что Россия никогда — во все века — не была готова к войнам. Кроме Куликовской битвы.
