Отовсюду слышался стук дверей, скрип сапог. Бегали с депешами связисты, адъютанты. Отъезжали машины. Штабные начальники отсиживались в кабинетах в ожидании вызова к высшему руководству. А само руководство не знало, что делать, хотя к этому часу готовились много лет и обдумывали множество вариантов. Но варианты эти оказались совершенно бесполезными и не соответствовали действительности. По мнению высокого начальства, а значит, и нижестоящих чинов, расчет строился на том, что в начале войны после короткого встречного удара противник попятится назад. И надо будет, вступив на его территорию с песнями, под музыку летящих в небе бомбовозов, гнать врага до полного уничтожения. Военные теоретики допускали возможность пролития малой крови и некоторых потерь в технике из-за поломок и пробоин. В общем, картина получалась красивая.
Но к тому, что произошло в действительности, никто не был готов. Опрокидывающего удара не получилось. Русская армия захлебнулась в крови и начала отползать назад без танков, снарядов и самолетов.
Штаб фронта находился в Минске, и там долгое время никто не знал доподлинно, что творится на передовой. Поэтому большинство штабистов изображали удивление и недоверчивость.
Некоторые из них, еще вчера млевшие от близости высоких чинов, сегодня сидели, как нашкодившие ученики, или заглядывали в глаза сослуживцам, точно там, в этих глазах, заключался ответ на кошмарные вопросы и надежда на спасение.
Штаб кипел. И… бездействовал. Приказы по большей части не доходили в сражающиеся войска. Директивы из Минска выстреливались в воздух. Но обратной связи не получалось. И это чувствовалось всеми.
Телефонная проводная связь, работавшая безукоризненно в мирное время, отказала в первые мгновения войны, а если быть точным, задолго до ее начала — за несколько часов. В ночь перед вторжением на сотнях километров телефонные линии были повалены просочившимися через границу диверсионными группами. У немцев в это время четко действовала радиосвязь, которая в Красной Армии едва разворачивалась. Хотя важность радиосвязи накануне войны понимали все.
Что делает войско грозной силой? Помимо оружия? Связь! Возможность энергичного взаимодействия, маневра. Без этого любое оружие теряет изначальную мощь, а часто превращается в обузу, мешающую бежать.
Извечная привычка российских чиновников к спокойной жизни, свойственная и высокопоставленным военным лицам, не впервой ставила многочисленную, насыщенную оружием армию на грань поражения. Трагедия, слезы и боль миллионов людей, обреченных на гибель, огромные пространства, захваченные врагом, сожженные города и села оправдывают и более резкие слова в адрес российских вседержителей. Сколько еще и дальше будет русский человек пугаться и терпеть от неразберихи и жалкого лепета, который начинают издавать с приходом беды всевластные обеспеченные начальники, еще накануне сиявшие уверенностью и благочестием?!
Какое вторжение еще придется пережить подобным же образом, как это было страшным летом сорок первого?
Ну, кажется, будь солдаты трусами, будь народ жалок и податлив оккупанту. Так ведь нет! Передовые заставы насмерть схватились с наступающим врагом при полном его превосходстве. Без патронов, без артиллерийской поддержки. Не говоря уже про небо, откуда сыпались бомбы. А начальство металось, отдавало истерические приказы, которых никто не слышал. И покуда позволяла обстановка, боролось с трудностями единственными средствами, которые имелись в избытке, — озабоченностью и недоумением.
Заспанный, но свежевыбритый и даже щеголеватый заместитель командующего Иван Васильевич Болдин явился в штаб по вызову на рассвете. Еще не чувствуя беды, но мысленно поругивая командующего, он, тем не менее, успел выпить дома чашечку кофе. Поэтому, несмотря на усталость и недосып, выглядел отдохнувшим.
В кабинете командующего, кроме хозяина, на него испытующе глянули еще два человека, без которых не могло состояться ни одно обсуждение, — полноватый задумчивый корпусной комиссар Фоминых и вытянутый в струнку невысокий немногословный начальник штаба генерал-майор Владимир Климовских.
Хозяин кабинета, похоже, не ложился. Заросшее щетиной лицо с темными подглазьями многое сказало Ивану Васильевичу, и все же он, чтобы начать разговор, спросил бодрым, как было принято, голосом:
— Случилось что?
Павлов растер небритую щетину ладонью и неожиданно широко улыбнулся, словно показывая, что сохраняет характер и самообладание, несмотря на странные обстоятельства.
— Сам как следует не разберу. Понимаешь, какая-то чертовщина. Звонил из 3-й армии Кузнецов. Говорит, что немцы нарушили границу на участке от Сопоцкина до Августова. Бомбят Гродно, штаб армии.
— А насколько точны эти данные? Какие сообщения от частей, прикрывающих границу?
Лицо начальника штаба стало еще темнее и непримиримее. Вид его можно было истолковать как упрек всем вышестоящим эшелонам военной власти: «А я говорил, предупреждал… не послушали! Боевую готовность надо было объявлять вчера». Но сказал другое резким тонким голосом:
— Связь с частями по проводам нарушена. Перешли на радио! Две армейские радиостанции прекратили работу. По-видимому, уничтожены.
Нагнув голову, Павлов оглядел собравшихся и остановил свой взгляд на Болдине. По-видимому, упрекающий тон начальника штаба был неприятен и ему.
— Перед твоим приходом, — сказал он Болдину, — звонил из 10-й армии Голубев, а из 4-й — начальник штаба Сандалов. Сообщения неприятные. Немцы повсюду бомбят.
Фоминых зыркал глазами из угла, обдумывая свою возможную судьбу, вызов в Москву, ответственность и наказание. Ибо чувство вины было присуще всем. Удар немцев был страшным, внезапным. Но надежда на сопротивление жила.
— Из Белостока сведения неутешительные, — произнес он негромко. — У нас вся надежда была на проводную связь. Но телеграфные столбы повалены на протяжении десятков километров. В разных местах. И восстановить связь практически невозможно. Тем более под бомбовыми ударами. Самолеты расстреливают мирное население. Гоняются за отдельными машинами.
От Фоминых мало что зависело. Но и к нему прислушались.
Павлов, стоя над картой, размышлял:
— Так это война или крупная провокация?
— На такую провокацию надо бы уже и отвечать, — обронил корпусной комиссар. — Они летают, а мы не бьем. Вот и дождались. Наглость…
Он все еще сохранял свежие мозги и выспался сколько-нибудь, в отличие от остальных.
— В нерешительности нашей тоже заключался глубокий смысл, — резко ответил Павлов. — Вам это известно, как члену Военного совета, не хуже, чем другим. К будущей весне мы бы имели шесть механизированных корпусов. А сейчас? Четыре корпуса на бумаге и два неукомплектованных. Танки старые. Из них по воробьям стрелять. В лучшем случае пехоту можно положить. Но против немецких танков они слабоваты.
— У нас есть и КВ, и Т-34, — возразил Фоминых.
— Сколько? Десятая часть! — Павлов резко повернулся к нему. В другое время он бы не обратил внимания на слова корпусного комиссара. Но теперь значение менялось. — Это, конечно, сила! Но десятая… Пока не ясны масштабы провокации, нам отвечать нельзя. Москва строго спросит. И расчет у нее эпохальный. Мы все…
