Находившиеся в задних рядах машины начали в панике разворачиваться и удирать, передние, принявшие на себя удар, готовы были последовать за ними. И вдруг что-то произошло. Орудийные стволы русских замолкли.
О том, что их боезапас мог закончиться, немцы не догадывались. Но прекратили отступление. Взревывая моторами, замерли, как оскалившиеся псы, которых перестали давить.
Они долго не могли поверить в свое избавление. Несколько долгих мгновений, может быть, минут. Потом начался расстрел — откровенный, наглый, издевательский. Застывшие русские танки или на последних каплях горючего отходившие прочь были прекрасной мишенью. А главное, безответной.
Танк, в котором находился Хацкилевич, несколько раз вздрогнул от прямого попадания снарядов.
Зажатые раскаленной броней люди доживали последние мгновения. Они уже не были ни командирами, ни подчиненными. А просто четверо сгорающих на медленном огне. Теряя сознание, Хацкилевич успел подумать: «Вот он и есть — наш “авось”».
Заряжающий Хлебников, оставшийся без снарядов и без дела, успел подхватить Михаила Георгиевича и закричал хрипло: «Командующий ранен!» — словно их могли за это тотчас вывести из боя.
Каждый чуял собственную близкую гибель и относился к ней по-особому. Командир танка тяжело дышал, уперевшись лбом в триплекс. Маленький тонкорукий заряжающий бережно держал тяжелого рослого Хацкилевича, точно спасение командующего было необходимо не только для общего дела, но и для его собственной жизни. Водитель Буров, плечистый белобрысый крепыш, почувствовал, что нет начальства над головой, и испытал необыкновенную легкость. Заметив по приборам, что в движке истекают последние капли горючего, он скосил серый глаз с черной окаемкой от грязи и пыли и, дернув рычаги, выкрикнул срывающимся мальчишеским голосом:
— Горючки нет… снарядов нет… На тара-а-ан!
Тридцатьчетверка рванулась навстречу «панцеру», вылезавшему из оврага. Немец заметил мчащийся русский танк и воинственно развернулся навстречу. Но у русского было преимущество в скорости. Тридцатьчетверка ударила немца под углом, в бок, и «панцер» перевернулся вверх колесами, съехал на дно, пропахав башней скользкий овражий склон. Торжествующая тридцатьчетверка застыла гордо, поводя пушкой по сторонам. И в следующий миг на нее обрушилась такая лавина огня, что башня оторвалась. Останки человеческих тел были выметены ураганом, и сама бронированная коробка скрылась в туче дыма.
До штаба армии дошло известие, что Хацкилевич погиб. В жуткой обстановке неопределенности и предчувствии гибели оно не произвело впечатления. Каждый мог оказаться следующим.
К этому времени Болдин и Голубев окончательно потеряли ориентировку. Разгром танкового корпуса означал конец организованного сопротивления армии. На следующий день пролетевшие немецкие самолеты выбросили листовки, где говорилось, что сопротивление бесполезно и Москва взята. Штаб армии, по существу, самоликвидировался. Собрав пятьдесят человек — все, что осталось от вверенного ему стотысячного войска, Болдин начал пробиваться на восток. Он дойдет до своих, и Конев его выручит.
Судьба командующего Западным фронтом Павлова оказалась страшней.
Еще не явились полководцы, которым суждено было побеждать. Еще не вышли на поле битвы солдаты с оружием, не уступавшим немецкому. Только локтями и грудью смельчаки заступали путь врагу. Но из-за генеральских промахов их век сделался исчезающе мал, погибли сотни тысяч мужчин — цвет нации. Потери невосполнимые, как показала жизнь.
Отдельные очаги сопротивления еще тлели. Немцы никак не могли с ними покончить. Эти смельчаки задерживали победоносное шествие германских полчищ и выиграли время. Каждая жизнь была оплачена высокой ценой.
44
Если солдаты, в большинстве своем брошенные и безоружные, знали, по крайней мере, что где-то должен находиться командир, а если нету его, то обязательно пришлют, если выполнение любых, даже бестолковых, приказов казалось им спасительным, то беженцы, заполнившие дороги, вообще ничего не понимали.
Почему Красная Армия, про которую пели песни по праздникам и будням, бежит и катится под давлением врага, не имея ни сил, ни сноровки, чтобы упереться как следует? Мирная жизнь казалась многим уже далекой и ненастоящей.
Держась за подводу, Людмила шла вторые сутки, потеряв представление о времени и о себе. Никто не прогонял, и в этом ей повезло, потому что подвода была единственная в той бесконечной толчее, какую можно было охватить глазом. Колясочек разных, тележек двигалось великое множество. Но подвода была одна. На ней под грудой тряпок умирал туберкулезник, для которого была чудом добыта лошадь. Рядом с умирающим сидели дети, которым тоже посчастливилось. Их натруженные ножки уже отказывались служить. Только к исходу дня Людмила поняла, что вожжи держала дочь умирающего, которая шла рядом с отваливающимся колесом.
До самого горизонта тянулось поле вместе с петлявшей дорогой, по которой скрипели, двигались, кричали, плакали измученные люди. И мука эта достигала такой границы, что уже почти не ощущалась, пока ступала нога, держалась голова и глаз отличал белое от черного.
«Хуже ведь не было человеку, — думала Людмила. — Ни в Греции, ни в Древнем Риме… Самым пропащим рабам не было хуже, чем нам сейчас». Измученная крестьянка, еще молодая, но этой молодости уже не было видно, подсадила малыша на подводу, на самый угол, и некоторое время шла, держась за него.
— Да что же такое? — сказала она извиняющимся тоном, словно оправдываясь за мучения и усталость.
— Вы кто? — спросила Людмила.
— Учительница.
— Чему учили?
— Истории.
— A-а… Так, может, вы знаете? Когда все пройдет? Раньше случалось такое? Чтобы ни за что ни про что тебя выбросили, растоптали… Непобедимая и легендарная… Где они?
— Тише! Тише!
— Пускай слышат. Тут некому слышать, тут народ. Спрашиваю: раньше было такое?
Людмила тряхнула головой, указывая на запад. Учительница сникла, потом поддержала малыша, который чуть не упал с подводы. В лице ее мелькнул какой-то детский страх.
— Сама думаю, — пожаловалась она. — Когда это кончится? А он все идет и идет. Неужто у наших-то войска совсем нету?
Они уже прошли целое поле и начали подниматься на взгорок, когда обнаружили перед лесом редкую цепочку солдат, лениво и медленно закапывающихся в землю.
По сравнению с отступающим народом эта цепочка защитников выглядела такой жалкой и беспомощной, что у Людмилы сжалось сердце. В какой-то момент показалось — дай ружья всем, даже детям, и — никакая сила не пройдет. А что могут сделать несколько солдат против наступающей армии?
И снова страх забрался под кофточку, липкими пальцами сдавил плечи и грудь. Уйти! Уйти!.. Только бы успеть… Не весь же мир занят немцами.
Среди солдат вдруг почудилось: Иван Латов копает. Ближе к опушке — через одного — роет землю лопатой, закапывается, чтобы встретить наступающих. Чуть было не крикнула Людмила. Потом решила, что обозналась. Но нет — в каком-то повороте головы и взмахе рукой, энергичной и крепкой, опять узнала. И накопанной земли вокруг больше, чем у других. Значит, точно — Иван!
