Когда публика начала проявлять первые признаки беспокойства от затянувшейся паузы, Лизетт немедля села на место, пустовавшее у пианино. Публика облегченно вздохнула и моментально успокоилась, когда Лизетт заиграла. В этот момент ожил и экран. У нее было чувство, что она опять вернулась во времена «Волшебного фонаря», но сейчас приходилось очень внимательно следить за экраном, чтобы исполнять подходящую по настроению музыку: трагическую – в драматические моменты и романтическую – для любовных сцен. И все-таки не обошлось без недовольных выкриков и свиста в зале. Дважды пленка обрывалась, Лизетт вынуждена была снова играть под ропот разъяренной публики и даже спеть под собственный аккомпанемент популярную в то время песенку. Шум в зале моментально стих: все с интересом слушали хит сезона, а многие даже стали подпевать ей. После второй песенки в исполнении Лизетт публика в восторге зааплодировала, и потом на экране снова появилось изображение.
– С пением ты хорошо придумала. Это отвлекло внимание зрителей, – сказал Даниэль, когда они после сеанса возвращались домой. – Такой способ вполне можно взять на вооружение – поставить тенора или сопрано у экрана и подобрать нужную музыку. Это может быть прекрасным дополнением к некоторым сценам.
– Да, это интересно. Знаешь, я ведь запела только от страха. Боялась, что от топота и криков в зале обвалится потолок.
– Оригинальная идея с твоей стороны. Публика уже начала беситься, а ты ее моментально успокоила, – улыбнулся Даниэль. – Но даже не будь твоего дивного голоса, зрители все равно бы не ушли, не досмотрев фильм до конца.
Лизетт с любопытством посмотрела на мужа.
– Ты прав. Знаешь, мне кажется, что экран обладает какой-то магией, которая завораживает зрителей.
– А если бы кто-нибудь из публики узнал, кто им поет, тебе бы в перерыве пришлось раздавать автографы на своих открытках.
Даниэль особенно радовался, что открытки с изображением Лизетт в последнее время продавались всюду, и их наряду с фотографиями других знаменитых актрис охотно раскупали театральные поклонницы – члены общества «Гэйети герлз». Даниэль считал, что это хорошая реклама для Лизетт.
В то время как у Даниэля полным ходом шли переговоры с архитектором о строительстве нового здания кинотеатра, Лизетт неважно себя чувствовала, страдая от необъяснимых приступов головной боли и тошноты. Она ничего не сказала Даниэлю, не желая отвлекать его отдел, но постепенно начала подозревать, что беременна. Ей уже исполнилось тридцать семь лет, и природа, может быть, смилостивилась над ней, дав шанс родить ребенка.
Она была без памяти этому рада, но пока решила ничего не говорить Даниэлю – он был в отъезде, а доктор еще не подтвердил ее догадку. Ее больше не мучили страхи, что она не полюбит другого ребенка, как любила Марию-Луизу, и от этого было спокойно на душе. На лице Лизетт постоянно сияла улыбка, а ее сердце было исполнено любви к этому еще не родившемуся существу. Она уже начала присматривать одежду для новорожденных и детские коляски, которые видела в витринах магазинов.
Незадолго до возвращения Даниэля она посетила своего доктора Сару Помфре. Лизетт знала ее и раньше, очень ей симпатизировала. Она была прекрасным специалистом, недавно открыла собственную практику недалеко от дома Шоу, но сразу же столкнулась с неожиданной проблемой. Дело в том, что пациенты-мужчины, зайдя в кабинет, сразу же выскакивали оттуда, как ошпаренные, увидев там врача-женщину. Лизетт объясняла это тем, что они отождествляли женщин-врачей с суфражистками, к которым испытывали враждебность и недоверие.
Доктор Помфре тщательно обследовала свою пациентку и, когда Лизетт одевалась, начала писать медицинское заключение. С сияющим лицом Лизетт села напротив врача, но к ее удивлению, доктор Помфре не ответила на ее улыбку. Вместо этого она только покачала головой.
– Вы совершенно здоровы, миссис Шоу. Однако я должна разочаровать вас: вы не беременны.
Лизетт с недоверием посмотрела на нее.
– Но все признаки… – начала она.
– Вам только тридцать семь лет, но перестройка женского организма может начаться и в этом возрасте.
Лизетт вышла из кабинета врача в полном отчаянии и недоумении: неужели судьба сыграла с ней жестокую шутку, вселив пустые надежды? Казалось, она с небес счастья опустилась в бездну отчаяния. Шли дни, и ее депрессия только усиливалась. Лизетт охватила невыносимая печаль. Она чувствовала себя совершенно опустошенной.
Когда Даниэль вернулся домой, она все рассказала ему. Ее состояние внушало большую тревогу. Лизетт часто плакала, потеряла ко всему интерес. Некоторое время он ждал, когда она придет в себя, потом попытался предложить ей приступить к работе над новой ролью, надеясь пробудить ее интерес к жизни, но Лизетт отрицательно покачала головой.
– Я не могу даже думать об этом, – сказала она и снова расплакалась.
Даниэль обнял Лизетт, пытаясь ее успокоить.
– Тебе ничего не надо делать, если ты не готова к этому, – сказал он.
Он был не на шутку встревожен состоянием жены. Лекарство против депрессии, которое прописала ей доктор Помфре, не оказывало на Лизетт заметного действия: ее глаза всегда были полны невыразимой печали. Даниэль полагал, что она страдает о потерянных детях – Марии-Луизе, которую у нее отобрали, и о ребенке, которого она потеряла в результате выкидыша. Однако сейчас Лизетт не желала делиться с мужем своими чувствами.
Однажды за завтраком, когда Даниэль просматривал почту, она неожиданно заявила, что едет в Лион.
– Мне надо уехать, Даниэль. Я еду в Лион. Мне как никогда раньше необходимо быть там.
Удивленный холодными нотками в ее голосе, он озабоченно посмотрел на нее.
– Я и сам думал, что смена обстановки и климата пойдут тебе на пользу, – сказал он. – Ты до сих пор не проявила интерес ни к чему, что я тебе предлагал. Сейчас, когда ты готова что-то изменить в жизни, я еду с тобой. Только дай мне пару дней уладить свои дела.
Лизетт смотрела на него отсутствующим взглядом, словно не узнавая.
– Нет, Даниэль. Ты слишком занят. Тебе надо быть здесь, следить за строительством театра, работать над новым фильмом. А ко мне ты всегда можешь приехать, когда будет возможность.
Даниэль сдался. Время было действительно самым неподходящим, чтобы прервать работу над новой картиной.
– Хорошо. Я приеду при первой же возможности. И через три-четыре недели тебе обязательно полегчает. Вот тогда я и заберу тебя.
– Да, так будет лучше, – согласилась Лизетт. – Но это может продлиться и дольше. Прости, но мне больше всего на свете хочется вернуться в родное гнездо.
Когда наступил момент отправлять багаж, Даниэль с ужасом увидел в прихожей три огромных сундука и несколько чемоданов.
– Кажется, ты собралась переезжать, – полушутя заметил он, но в его шутке звучала искренняя тревога.
