С дворянской вольностью, между прочим, все обстоит гораздо
проще, подумал он, невидяще уставясь на сонное шевеление канониров у окутанных
тяжелым сизым дымом пушек. Все зависит от личности самодержца, от того,
личность ли самодержец. Мало кто помнит, что во времена ставшего притчей во
языцех польского шляхетского разгула по другую сторону Балтики, в Швеции,
творилось то же самое. Словно отражение в зеркале, право слово. Заполнившее
парламент шведское дворянство являло собою коллективного диктатора, плевавшего
и на интересы всех прочих сословий, и на интересы государства. Единственной
привилегией короля было то, что ему полагалось в парламенте два голоса, а не
один, как у всех прочих (что, легко догадаться, ничего не решало). Жаркие
дискуссии, кипевшие в парламенте, касались одного-единственного животрепещущего
вопроса: кому продаваться? Выбор был невелик – Франция, Пруссия, Россия. Как
легко догадаться, рвение парламентских ораторов, призывающих полностью
подчинить шведскую политику и армию интересам одной из вышеназванных держав,
напрямую зависело от полученного из данной державы золота, стыдливо
именовавшегося «пенсионом». На горизонте реальнейшей угрозой замаячил
неминуемый раздел Швеции меж тремя заинтересованными сторонами… как произошло с
Польшей чуточку позже.
В Польше так и не нашлось твердой руки. Зато молодой
шведский король Густав-Адольф оказался гораздо умнее и хитрее, чем о нем
полагало обленившееся умом от долгой вседозволенности дворянство. И когда в
один далеко не прекрасный день в провинции вспыхнули крестьянские мятежи,
ничего не подозревавший парламент без особых опасений доверил королю временное
командование армией, ведать не ведая, что означенные мятежи как раз и разожжены
тайными королевскими агентами (ради вящей скрупулезности нелишне упомянуть, что
параллельно вспыхнули и бунты, к которым король не имел никакого касательства).
Нежданно-негаданно в королевских руках оказались отборные полки, которые он
быстро сумел расположить к себе. И кончилось все тем, что вскорости парламент
оказался окружен пушками. У орудий браво вытянулись канониры с зажженными
фитилями, по близлежащим улицам маршировали гвардейцы с примкнутыми багинетами,
грохотали рассыпчатой дробью барабаны, носились взад-вперед, пыжась от
собственной значимости, конные безусые поручики… Словом, происходящее являло
собою картину классического военного переворота согласно лучшим образцам. Энергичным
шагом вступивши в зал заседаний, король объявил господам дворянам, что по
зрелому размышлению он решил покончить с прежним бардаком и править отныне
самодержавно. Вообще-то, согласно свидетельствам очевидцев, король вроде бы
благородно соглашался выслушать и иные мнения, противоречившие его замыслам, о
чем и заявил во всеуслышание, – но окружавшие монарха подвыпившие
гвардейцы со шпагами наголо что-то чересчур уж пристально озирались в поисках
оппонентов и выглядели довольно хмуро. А посему все королевские предложения
были приняты единогласно, самодержавие оказалось провозглашенным с некоей долей
будничности, чуть ли не рутины. Правда, королю этого не простили, несколько лет
спустя некий граф смертельно ранил его на балу, но возврата к прежним вольностям
дворянство так и не дождалось…
К превеликому сожалению, с бюрократией такие номера не
проходят, потому что не существует, строго говоря, центра средоточия, некоего
здания, которое можно захватить и парализовать лихим налетом подвыпивших
гвардейцев с обнаженными клинками… Вспомнив об этом, Сварог немного погрустнел.
Было, правда одно утешение: в его собственных владениях, что в Хелльстаде, что
в Трех Королевствах, ни бюрократии, ни чиновников не существовало вовсе, а
значит, не с кем и воевать. Правда, и народонаселения не имеется, если не
считать нескольких сотен одичавших анахоретов, пересидевших напасть в Трех
Королевствах за изгородью из серебряных монет и утвари. Что до обитателей
Хелльстада, то они, за исключением мэтра Лагефеля, к роду человеческому не
принадлежали вовсе, а потому вовсе уж вопиющей нелепицей было бы создавать
бюрократический аппарат для управления ими. Чиновнику, конечно, все равно – за
приличную плату и красивый вицмундир он согласится управлять и ронерскими
землепашцами, и хелльстадскими гигантскими змеями-глорхами, но на кой черт
королю…
– Зашевелились!
– Что? – встрепенулся Сварог.
– Оживились что-то, – сказал Гаудин, не отрываясь от
экрана.
Праздно сидевшие драгуны, очевидно, повинуясь чьей-то
команде, стали дружно подниматься на ноги, без спешки, но и не копаясь
застегивали мундиры, нахлобучивали рокантоны, разбирали короткие штурмовые
протазаны – широкие лезвия порой сталкивались с протяжным звоном, –
затягивали перевязи с мечами и пистолетами. Там и сям словно из-под земли
возникли энергично размахивавшие руками сержанты, послышалось их повелительное
рычание, одинаковое под любыми звездами и во все времена, кое-где замаячили
лейтенанты и капитаны, на правом фланге тяжело хлопнуло вынутое из чехла знамя,
которое развернули одним энергичным рывком. Откуда-то из-за спины снимавшего
появились еще драгуны, уже выстроенные в густые, локоть к локтю, шеренги, с
подтянутыми офицерами, а слева выдвинулись несколько платунгов в зеленом – судя
по высоким колпакам без полей, с медной отделкой, гренадеры. Штурмом попахивало
все явственнее: шеренга за шеренгой продвигалась к траншеям, сбиваясь в плотную
массу, удаляясь от зрителя, но благоразумно не приближаясь пока что к той
незримой границе, за которой можно получить пулю или стрелу. Сразу в нескольких
местах раздались резкие трели рожков. Пушки вдруг загромыхали чаще; едва они
успевали грузно откатиться назад после выстрела, пробороздив каменистую землю
станинами, голые до пояса канониры бросались к дулам с банниками и шуфлами.
Сварог присмотрелся – и недоуменно воскликнул:
– Да они же холостыми бьют, вы только посмотрите!
– Очень похоже, – кивнул Гаудин. – Ни ядер не
видно, ни картечи…
Тяжелый дым понемногу заволакивал пространство меж орудиями
и стеной, канониры суетились в черно-сизых струях, словно черти на адской
кухне, с крепостной стены, приглушенный немаленьким расстоянием, донесся звук
горна – в крепости играли боевую тревогу. Шеренги горротцев все густели, знамен
уже развернулось не менее полудюжины, справа над рядами поднялся вексиллум…
Изображение дернулось – снимавший, такое впечатление,
переместился вперед. Объектив на уровне человеческой груди – уж не в орден ли
камера вмонтирована? Или – в пуговицу? Сварог хотел спросить об этом, но
постеснялся приставать с такими мелочами – очень уж напряженным, застывшим
стало лицо начальника тайной полиции.
На правом фланге взвилось королевское знамя, белое с черным
солнцем. Грохотали барабаны, но из-за безостановочного рева пушек это можно было
понять лишь по бешеному мельканию палочек в руках застывших статуями
барабанщиков. Ветер дул в спину снимавшему, и дым стелился к крепости, уже едва
видневшейся за мутно-серой пеленой.
«Только идиот способен сейчас броситься на приступ, –
подумал Сварог. – Штурмовых лестниц не видно, ворота целехоньки, со стен
можно косить наступающих, как куропаток в садке. И все же они, несомненно,
готовятся к броску… их командир то ли сошел с ума, то ли имеет в заначке что-то
коварное». Снимавший резко развернулся влево, захватив в объектив высокого
генерала в перехваченной алой орденской лентой черной кирасе, окруженного
кучкой раззолоченных штабных и адъютантов. Черная бородка с первыми седыми
нитями, черные пронзительные глаза, отрешенно-умное лицо, судя по первому
впечатлению – тот еще волк. Сварог поневоле оценил птицу по полету – если
штабные нет-нет, да и принимали картинные позы, словно рассчитывая на
восхищение дам или художников-баталистов (хотя поблизости не имелось ни первых,
ни вторых), без нужды сжимали эфесы мечей и, горделиво этак подбочениваясь,
отставляли ножку (один, болван этакий, даже поднес к глазу подзорную трубу,
словно и впрямь надеялся рассмотреть что-то в непроглядном пушечном дыму), то
бородатый генерал, не глядя по сторонам и не отвлекаясь на напыщенные позы,
спокойно, несуетливо работал – отдавал короткие приказы, изредка сопровождая их
скупыми жестами, и шеренга выстроившихся перед ним вестовых таяла в
лихорадочном темпе. Отдав честь и крутнувшись на каблуках, юные кадеты
опрометью разбегались в разные стороны, привычно придерживая ножны. Умел
человек грамотно работать, Сварог даже залюбовался. Вот только лицо генерала
было отчего-то исполнено то ли брезгливости, то ли неприязни, застывшей
прямо-таки маской. Когда появились новые лица, числом трое, генерал откровенно
отвернулся от них, зло поджав губы. Похоже, ему хотелось от души сплюнуть под
ноги. Но не плюнул, а, явственно превозмогая себя, обернулся к подошедшим,
преувеличенно низко поклонился. Что-то за всем этим должно было крыться…
