Выйдя из своего нового кабинета в вестибюль фабрики, Габриэль увидела троих мужчин. Как она и ожидала, это действительно были ткачи, одетые в просторные мешковатые рубахи, полотняные и кожаные куртки, длинные брюки и кепки с мягкими козырьками. Им было по тридцать-тридцать пять лет. Самый старший из них обратился к Габриэль:
— Добрый день, мадам. Мы ищем работу, говорят, вам нужны ткачи…
— А где работали прежде? — спросила Габриэль. Узнав, что все трое являлись недавно уволенными ткачами с закрывшейся в городе фабрики, она не удивилась, так как разорившиеся шелкопромышленники не были редкостью в Лионе. — Я не хочу раздоров на своей фабрике, поэтому, если вы имеете что-нибудь против станков Жаккарда, давайте сразу же расстанемся и поставим на этом точку.
Однако ни один из рабочих не сказал ей на это ни слова, все трое молча стояли перед ней, не двигаясь с места. Похоже, эти рабочие свыклись с мыслью о том, что им придется перестраиваться и осваивать новые станки, — значит, вскоре они смогут в полной мере оценить преимущества новой техники.
— Отлично, — наконец сказала Габриэль, — мы уже установили и наладили несколько станков, так что вы можете пройти в цех и показать нам свое мастерство.
Все трое были приняты на работу. Теперь на фабрике оставалось всего лишь четыре вакантных места, но Габриэль была уверена, что найдет ткачей и для оставшихся четырех ткацких станков. Анри, который считал непростительной глупостью пускать фабрику на полный ход, когда не была доказана выгода от использования новых станков, продолжал досаждать Габриэль своими мрачными пророчествами и нытьем, пока она не запретила ему приближаться к себе без особой надобности. Он решительно возражал также против того, чтобы большие важные заказы, полученные фирмой, размещали исключительно на новой фабрике, а не распределяли между ткачами, работавшими дома на старых станках. Но Габриэль хотела с самого начала создать своей фабрике хорошую репутацию, чтобы она встала в один ряд с лучшими шелкоткацкими предприятиями Лиона.
В день открытия новой шелкоткацкой фабрики у здания бывшего монастыря был выставлен полицейский пост — на случай возможных беспорядков, которые имели место при открытии ткацкой мастерской Дево. В течение следующих нескольких дней полицейские продолжали дежурить у ворот фабрики, однако, видя, что все спокойно, городские власти в конце концов убрали этот пост, надеясь на благоразумие горожан.
Рабочий день, как и на других предприятиях города, начинался в шесть часов утра и заканчивался в шесть часов вечера, по субботам ткачи работали до полудня.
В эту субботу — после первой трудовой недели, в течение которой работала ее фабрика, — Габриэль после полудня, когда ее ткачи разошлись по домам, присела за письменный стол в своем кабинете, чтобы закончить несколько срочных писем. С минуты на минуту за ней должен был заехать Гастон, чтобы отвести ее к Эмилю. В опустевшем здании не было никого, кроме нее и уборщика, который уже заканчивал свою работу и подметал вестибюль. Уйдя с головой в деловые бумаги, Габриэль не обратила никакого внимания на отдаленный шум, доносившийся откуда-то с улицы, как вдруг дверь ее кабинета распахнулась, и на пороге появился седовласый уборщик, руки которого дрожали от волнения и испуга.
— Сюда движется разъяренная толпа, мадам! Это погромщики! Немедленно спасайтесь, бегите отсюда, пока еще есть время!
И с этими словами старик круто повернулся и исчез — в другое время Габриэль изумилась бы такой прыти старого медлительного уборщика, но сейчас ей было не до того. Вскочив из-за стола, она поспешила из кабинета в просторный вестибюль, где были настежь раскрыты входные двери после стремительного бегства уборщика. Выглянув за порог, Габриэль обмерла от страха. Погромщики приближались с двух сторон, потрясая в воздухе пиками, ломами, они несли также полотнище с написанными на них лозунгами, которые, пожалуй, уцелели еще с того дня, когда разъяренная толпа разнесла станок Жаккарда, установленный на площади города для публичной демонстрации: «Долой Жаккарда! Сохраним наши ткацкие станки! Спасайте себя и своих детей!».
Габриэль еще успела бы убежать, скрывшись в одном из переулков, но она не могла смириться с мыслью, что охваченная безумием толпа разрушит все созданное ею. Она заперла входные двери и заложила засовы, а затем закрыла на ключ и внутренние двери, ведущие в вестибюль. Здание монастыря строилось в свое время с той целью, чтобы отгородиться от внешнего мира, не допустить его вторжения — и вот пришел час проверки на прочность этого старого сооружения. Габриэль вбежала в первый цех. Все окна еще с тех пор, когда монастырь был действующим, закрывали на прочные решетки. Даже если стекла разобьют, погромщики не смогут проникнуть внутрь помещения. Для большей надежности Габриэль закрыла внутренние ставни нижних окон, а затем, вооружившись длинным шестом с крюком на конце, она захлопнула ставни вверху на окнах, расположенных под сводчатыми потолками. Рев голосов все нарастал, и Габриэль поняла, что толпа уже приблизилась к фабрике. Испугавшись, что погромщики начнут штурмовать здание с заднего фасада, Габриэль бросилась проверять двери черных ходов и нашла их закрытыми — все, кроме одной, ведущей в бывший садик, где монахи выращивали целебные травы; ее рабочие облюбовали это место для отдыха в обеденный перерыв. Габриэль успела вовремя закрыть эту дверь. Задвигая засов, она видела сквозь зарешеченное окошечко двери, как распахнулись ворота, ведущие во дворик, под натиском разъяренной толпы, и погромщики бросились к только что запертой двери.
Габриэль снова вернулась в цех и остановилась там, переводя дыхание, прижав руки к груди и чувствуя, как бешено колотится ее сердце. Она постаралась сосредоточиться и припомнить, не упустила ли она еще чего-нибудь. Ей было не по себе в пустом помещении посреди застывших ткацких станков, в полной темноте, поскольку все ставни были закрыты, а проникавший сквозь еле заметные щели дневной свет лишь слегка разгонял непроглядный мрак. Она стояла сейчас у группы станков, на которых ткался самый изысканный узор из тех, которые Габриэль когда-либо видела в своей жизни. Пробравшись на ощупь к одному из них, она почти с благоговением дотронулась до белеющего во мраке уже вытканного куска гродетура. По белому фону шли золотые тигровые лилии с изящными тычинками, подчеркнутыми светотенью. Этой ткани будет выткано семьдесят ярдов. Такой прекрасный шелк не-возможно было изготовить на старых станках, какие бы умелые ткачи за ними ни сидели. Габриэль не могла допустить, чтобы подобную красоту уничтожили обезумевшие люди.
Габриэль вздрогнула от неожиданности, когда брошенный погромщиками камень разбил стекло — одного из верхних окон и с шумом упал между решетками и внутренним закрытым ставнем. Сразу же вслед за этим на здание обрушился град камней — настоящий огневой залп — это толпа, ворвавшаяся во внутренний дворик и обуреваемая жаждой разрушения, в ярости била окна заднего фасада. Внезапно раздался грохот — это осаждающая здание фабрики чернь начала бить тараном в закрытую парадную дверь, пытаясь ее высадить. События принимали серьезный оборот. От каждого удара, казалось, сотрясалось все здание.
Габриэль осторожно приблизилась к внутренним дверям и выглянула в зарешеченное оконце — как обычно это делали монахи, чтобы увидеть того, кто пришел к ним. Наружная дверь ходила ходуном и трещала под натиском штурмующих ее. Старые засовы из толстых полос железа были довольно надежными, но дерево дверных панелей обветшало, и Габриэль опасалась, что оно не выдержит ожесточенного напора. Она молниеносно приняла решение. У нее в кабинете находился только что изготовленный образец ткани по одному из новых эскизов Марселя. Она сама принесла его сюда, получив накануне вечером от одного из своих ткачей, работавших дома. Это была очень яркая ткань — по кремовому фону шли золотисто-желтые подсолнухи.
