— Что, солнышко Аленушка? — Зоя села перед ней на пол и протянула руки. — Что ты недовольная такая? Кто-нибудь нахулиганил?
— Нет… — Аленка скользнула в ее объятия, уселась к ней на колени и прижалась щекой к плечу, глядя снизу в лицо Зои своими нестерпимо сине-зелеными глазами. — Ты с тетей Томой говорила? Она тебя обидела?
— С чего ты взяла? — удивилась Зоя. — Разве тетя Тома кого-нибудь когда-нибудь обижала? Нет. Наоборот, тетя Тома очень хорошую новость сказала: она видела в магазине дубленку как раз на тебя. Говорит, необыкновенной красоты. Завтра поедем мерить. Хочешь новую дубленочку, солнышко Аленушка?
— Зачем? — рассудительно сказала Аленка. — У меня две шубы есть. Не хочу.
— А чего же ты хочешь? — растерялась Зоя. — Ну, платьице посмотрим… Туфельки, а?
— Не хочу. — Аленка помолчала, посияла нестерпимыми глазами и вдруг печально сказала: — Я хочу, чтобы ты всегда меня купала. Ты сможешь?
— Я постараюсь. Я очень постараюсь, солнышко мое. Может быть, у меня не всегда будет получаться, но стараться я буду всегда. Изо всех сил. Давай прямо сейчас и начнем…
Она поднялась, не выпуская Аленку из рук, и пошла по бесконечному коридору на шум и гам, которые всегда сопровождали Манькино купание. Пока дошла до ванной, шум и гам прекратились, слышался только голос Федора, который обещал кого-то выпороть, — впрочем, вполне веселый голос. Дверь ванной открылась, и показался Федор с Манькой на руках, закутанной с головой в большое махровое полотенце. Из-под полотенца раздавалось зловредное хихиканье — наверное, Манька пакость какую-нибудь учинила. Скорее всего, опять мыльной водой Федора обрызгала.
— Так, — голосом строгой учительницы сказала Зоя. — Что на этот раз?
— Да ничего, — успокоил Федор. — Просто плавала. Зой, сейчас я ее вытру как следует, с Сережей оставлю — и тогда уже с Аленушкой.
— Нет-нет! — Зоя почувствовала, как руки Аленушки крепче обхватили ее шею, и поспешила ее успокоить. — Мы и сами справимся, да, Аленушка?
— Да, — шепнула Аленушка ей в ухо. — Спасибо.
Зоя купала Аленушку, по привычке осторожно оглаживая мягкой губкой ее давно зажившие и — слава богу! — ею уже забытые шрамы на спине и на груди, а сама думала: нет, у детей нет всего необходимого, если ребенок благодарит за это…
Потом укладывала девочек спать, читала им про Карлсона, который живет на крыше, а сама думала: завтра торт детям приготовит не мама, а соседка… нет, не просто соседка, конечно, свой человек. Но не мама.
Потом долго сидела на кухне, лепила вареники, смотрела, как Федор лепит вареники нисколько не быстрее ее — может быть, впрочем, из тактичности, чтобы она не чувствовала себя уж и вовсе не хозяйкой, — и думала: эти вареники дети съедят без нее. Если они всем понравятся, то Федор скажет, что их делала мама. Если кто-нибудь закапризничает, Федор скажет, что не для того целый вечер их лепил, чтобы потом ему тут кочевряжились…
— Ты чего, Зой? — прервал Федор затянувшееся молчание. — Устала? Или расстроилась чего? Сгони Сережу с компьютера, посиди немножко, в тетрис поиграй. Хорошо помогает, я пробовал.
— Феденька, а пусть Сережа блестящие штаны покупает, — ни с того ни с сего вспомнила Зоя. — Раз уж ему хочется. А нормальные мы ему в нагрузку купим. Да и тебе к осени надо чего-то приготовить. Аленка дубленку не хочет… Ну, еще чего-нибудь найдем. И Маньке. Растет ведь как, а? Томка завтра заедет, тоже в парк хочет. А потом сразу в магазин поедем, да?..
— Иди-ка ты в душ, — прервал ее Федор сурово. — И сразу — спать. Заговариваешься уже. Штаны, дубленка, к осени… Июль на дворе. До осени дети еще в два раза вырастут. Успеем еще в магазин. Давай, давай, не задерживай меня, я тоже искупаться хочу. Вареники в морозилку загрузить или в холодильнике проживут?
— Которые на утро — в холодильник. Которые на потом — заморозь… Да ты сам все лучше меня знаешь.
— Чего я знаю? — возразил Федор недовольно. — Я только то знаю, чему ты меня научила.
— Я горжусь своими педагогическими способностями, — объявила Зоя, услышала, как Федор смешливо фыркнул, и пошла плакать в ванную.
Потом, отплакавшись в горячей воде и успокоившись под холодным душем, зашла посмотреть на девочек, заглянула через плечо Сережи в монитор — теория большого взрыва, с ума все посходили! — сказала Федору, что пошла спать, закрылась в своей комнате и вытащила из шкафа, из-под своих лифчиков и трусиков, с той полки, куда никто никогда не лазил, небольшую черную коробку из-под Аленушкиных туфелек, которые ей покупали к третьему дню рождения. Как раз к третьему Аленкиному дню рождения врачи сказали, что Аленка здорова, совсем здорова, и никаких последствий нет и не будет, и в физическом развитии она еще свое возьмет, а что касается умственного развития — так и чужое прихватит. На радостях Зоя купила ей в подарок крошечные туфельки, необыкновенно красивые и безумно дорогие. И коробка была необыкновенно красивая. Просто настоящая шкатулка, толстая, крепкая, с откидывающейся крышкой на замочке. Не выбрасывать же такую вещь, правда? Такая вещь всегда в хозяйстве пригодится. И Зоя быстро нашла крепкой коробке из-под крошечных Аленкиных туфелек очень правильное применение.
На дно коробки укладывались три пачечки, завернутые в обертки от шоколада и перетянутые тонкими разноцветными резинками: евро — желтой, доллары — черной, рубли — розовой. Пачечки укладывались на дно плотно, будто коробку специально для них задумывали. Но до верха было еще очень много места, и Зоя, в который раз прикидывая, за какое время она сможет это место заполнить, опять опечалилась. Если бы в каждую пачечку можно было каждый день докладывать по бумажке, — и то до верха коробки года три, если не больше. Но каждый день по бумажке — это из области фантастики, и даже не фантастики, а бреда, ну и не надо об этом мечтать. Хорошо, если удастся, как и прежде, укладывать в пачечки по бумажке каждый месяц. Ничего, еще не вечер. Она успеет собрать достаточно, в случае чего у детей в доме живые деньги будут.
Сколько уже у нее живых денег? Почти три тысячи очень живых евро, больше трех тысяч чуть живых долларов — может, их тоже на евро поменять, пока не поздно? — и девяносто шесть тысяч живучих, как тараканы, рублей. Шесть тысяч рублей мы отсюда отщипнем, пусть будет круглая сумма. И ничего, что до зимы детям еще расти и расти, зато половина лета еще впереди, а летом тоже что-то носить надо. И не надо со мной спорить, я уже все решила. Сколько там у Федора на книжке? Завтра надо еще тысячу положить. И пусть они сразу проценты запишут.
О ее двойной бухгалтерии не знал никто, даже Федор. И так ее жлобихой называет. Да и не в этом дело. Дело в том, что Серым обязательно донесет. А Серые, особенно Томка, и так считают, что нельзя так жилы рвать. Это они еще думают, что она жилы рвет, чтобы семью обеспечить необходимым. А узнают о заначке — вообще крик поднимут, что свихнулась на почве стяжательства. Ну, свихнулась. И не собирается развихиваться до тех пор, пока не отдаст долги и не обеспечит не только нормальный быт, но и хорошее будущее детям. Если бы она могла обеспечить им хорошее настоящее… Конечно, большинство мам работают, и большинство детей тоже остаются одни на целый день. Но хоть вечерами они вместе. И в выходные они вместе, и отпуск у большинства мам бывает… Бросать уроки — смысла нет, они-то как раз меньше всего времени отнимают, а деньги все-таки заметные. Особенно если еще парочку таких Нин найти. Бросать тренерство — это бросить своих девочек, свои и их перспективы, свои надежды, все свое самое любимое и привычное. Хотя деньги там — слезы… Значит, надо бросать «Фортуну», которая сжирает все вечера по будням. И которая приносит основной доход. Сумасшедшие деньги, как сказал Федор. Это он еще о ее двойной бухгалтерии не знает. Все, что в коробке из-под Аленкиных туфелек, — это только оттуда, из «Фортуны». Каждый вечер она отщипывала от своей доли третью часть — и прятала в коробку. Ее доля каждый день была разной, иногда в коробку скромно проскальзывала сотня, иногда солидно укладывалась тысяча… Раз в месяц она меняла рубли на евро и доллары и раскладывала по пачечкам. Пачечки, конечно, пока тоненькие, вон сколько свободного места в этой такой небольшой коробочке… Значит, «Фортуну» бросать пока нельзя.
