Фактор второй, не менее важный — мама. Мама, я ухожу, буду жить у мужчины? Мама, мы с Сашкой уходим, будем жить у моего нового мужа? Мама, я выхожу замуж, муж будет жить с нами, не броди по дому в старом халате?
Как у него все просто — замуж…
А женсовет их пресловутый… Девочки, я выхожу замуж. Ласка в курятнике! Караул! Катька будет орать про брачный договор, Фридка — бубнить, что лишь в разлуке есть романтика, а в «замуже» ее нет и быть не может. А Томке Витка вообще, наверное, не понравится. Хотя бы с точки зрения возможности походов с ее мужичками Мишкой и Лешкой, и ее, Инночкиным, Сашкой на какую-нибудь дурацкую рыбалку или по грибы. Стоп. Она же не знает, может быть, Витка рыбак заядлый? Или грибник оголтелый?
Что она вообще о нем знает?
— Ин, ты что молчишь? Ты же меня просто убиваешь своим молчанием…
— Я не молчу. Я думаю. Это тебе легко говорить — замуж. Ты меня пятнадцать лет любишь. А я… Я тебя знаю три месяца. И не все время с лучшей стороны. Я просто не готова тебе ответить. И вообще, мне на работу пора…
— Какая, на хрен, работа?!
— Не кричи! Терпеть не могу, когда на меня кричат. Тем более мужчины. И уж совсем — когда на меня кричат мужчины, которые на что-то претендуют. На место в моей жизни. Я завтра зайду, в половине седьмого, поесть принесу. Будешь хорошо себя вести — вина красного… Вит, нам надо узнать друг друга, прежде чем обсуждать такие серьезные вещи.
Он вышел в прихожую провожать ее такой несчастный, что она даже удивилась: чего он ожидал от этого ее визита? Она должна была кинуться ему на шею с поцелуями? Так само слово «поцелуй» у нее ассоциируется с другим человеком. И ничего с этим она поделать не может. По крайней мере, пока.
Дверь захлопнулась, и каждый из них остался в своем одиночестве. Он подумывал о том, чтобы напиться, она шлепала по лужам в контору и смахивала с лица капли дождя. Конечно, это был дождь, от чего же еще лицо может быть мокрым.
— Инночка, куда ты в обед ходила? На тебе лица нет! — заверещала Наташка. — У тебя неприятности? Тушь потекла… Ты плакала?
— Нет, Наташ, это дождь. Первый весенний дождь на улице. А я без зонта. Как дура…
Глава 22
И начались в ее жизни странные дни. Каждое утро перед работой она проверяла почтовый ящик. С трепетом. Она загадывала: если на улице солнечно, то письмо будет. Но письма не было. Впрочем, если дождь — письма не было тоже.
Потом работа, это хорошо отвлекало. Наташка вообще утверждала, что все Инночкины идеи гениальные, а воплощение высокопрофессиональное.
Потом, она шла в супермаркет. На второй день этой новой странной жизни Витка попытался всучить ей деньги. Она не взяла, он продолжал настаивать и она еще дня через три взяла. Это не принципиально.
Она готовила ему каждый день что-нибудь новое, слова «любовь» и «замуж» были табу, он просто сидел на кухне, пока она возилась с продуктами, и любовался.
Имелось в виду, что они узнают друг друга получше, и она думает над его предложением. Инночка все чаще ловила себя на мысли о том, что ни над каким предложением она не думает, она просто примеряет на себя другую жизнь: эту квартиру, это его молчание или болтовню — легкую и приятную, чего бы ему это ни стоило. Примеряет эту чужую жизнь, как заядлая модница в магазине примеряет дорогое платье — не жмет? Не коротковато? Не придется перешивать?
После ужина они вместе смотрели телевизор. Сидя на кожаном диване. Иногда, как она смутно подозревала, он дожидался какого-то одного ему известного момента в мелькании картинок и клал ей руку на плечо. В первый раз он сделал это не дыша: скинет, отстранится? Но она сидела почти не шевелясь, эта легкая ухоженная рука на плече ее не сильно заботила. Как-то он пытался поцеловать ее на прощанье — Инночка безотчетно подставила щеку.
А он почти всю ночь метался из угла в угол: как это понимать? Он ей безразличен? С другой стороны, он ей не противен, что само по себе не так уж плохо. «Меня не любят — это минус, но и не гонят — это плюс». Когда песенка из мультика, где Д’Артаньян был собакой, пришла ему в голову, он истерически захохотал, один в темной пустой квартире.
А мама у Инночки ничего не спрашивала. Боялась. Всю жизнь она лезла в жизнь дочери, аккуратно, но неуклонно, как сумасшедший врач, который вбил себе в голову, что аппендицит необходимо удалить. А сейчас боялась. И то: девке тридцать три скоро, а что в перспективе? Славика она не примет, это уже понятно, да оно и к лучшему. Что светит разведенке с ребенком в наше время? Не было никого пять лет, и вот кто-то появился. Хороший, плохой — пусть сама разбирается.
Сашка тоже к матери не лез: каникулы, дел выше крыши. Ну, нет ее дома вечерами — и ладно, значит, чем то другим занята. Сашка только хотел порадовать Инночку, принести ей с утра письмо, он помнил, как она жадно, словно от этого зависит ее жизнь, читала то, что он принес из почтового ящика почти месяц назад, помнил, как она смеялась… Но письма не было.
В пятницу Инночка пришла к Витке пораньше и наготовила как на Маланьину свадьбу: борщ, настоящий, ярко-малиновый, с золотыми лужицами расплавленного жира на поверхности, густой и ароматный; макароны по-флотски, блюдо простейшее, но ими обоими, и Виткой, и Инночкой, очень любимое.
Из готового теста, купленного все в том же супермаркете, сочинила что-то безымянное, но выглядевшее необыкновенно красиво: просто толстый блин, засыпанный сверху фруктами, залила сметаной, взбитой с сахаром, и наладила в духовку.
Сегодня он помогал ей, как мог: резал и чистил овощи, периодически мыл посуду, которая скапливалась в раковине с невиданной быстротой, потому что каждый ингредиент Инночка добавляла в кастрюли-сковородки отдельно, следуя какому-то внутреннему ритму, какому-то правилу, придуманному ею самой. Он шутил — над собой, над своей медлительностью и неумелостью, над ней — над ее сосредоточенностью, быстрыми движениями, над этим самым внутренним ритмом. Короче говоря, расслабился, — безучастно подумала она.
Впрочем, настроение у Инночки было хорошее. Они провозились часа полтора. Борщу еще надо было томиться на медленном огне, когда они уселись за стеклянный низкий и неудобный столик с черными тарелками, полными макарон по-флотски. Разговор «ни про что» плавно перетек в планерку, приближались какие-то очередные выборы, и неплохо было бы окучить несколько кандидатов на предмет полиграфических услуг. Заспорили о белом и черном пиаре. Витка считал последний заслуживающим внимания, а Инночка — и даже не совсем шутливо — упрекала его в неумеренном поклонении золотому тельцу.
Совершено неожиданно выяснилось, что завтра надо ехать снимать швы. Инночка заявила, что ехать никуда не обязательно, с этой незатейливой процедурой она без труда справится сама. Он засомневался: а больно не будет? Она заявила, что все мужики истерички и психопатки. То, что изменить не можешь, надо с мужеством преодолеть, а учиться этому высокому искусству надо начинать в детстве. Вот ее сын абсолютно никаких медицинских действий в ее, Инночкином, исполнении не боится — и правильно делает.
