Капитолина Ивановна с размаху плюхнулась на табуретку, хорошо, что та оказалась сразу за ее спиной. Интересно, что ее сумасшедшая дочь подразумевает под словом «домой»? Сюда, к ним домой? Только инвалида на шее им сейчас и не хватало. Да еще и участника боевых действий! Они же все чокнутые, по телевизору только и твердят: синдром, синдром. Ее дочь все-таки полоумная… Под носом такой мужчина, богатый, представительный, обходительный. Золотую цепочку вот на день рождения подарил. Нет, куда там! Генка, видите ли, в госпитале, и она помчалась его спасать…
Инночка действительно уже помчалась: застегнула молнии на новых полусапожках, схватила ключи, «я позвоню, мама» и привет — захлопнула за собой входную дверь. Хоть бы о сыне подумала, ему-то что объяснять…
Глава 30
Электричка до Красногорска шла двадцать минут, а ждать ее пришлось два часа. Оказывается, в городок ходили и «прямые» автобусы из Москвы, сказал Инночке таксист, которого она поймала прямо на выходе из вокзала. От него же она узнала, что военных госпиталей в городе аж три: солдатский и два офицерских. Инночка растерялась: куда же ей ехать? Таксист, добрая душа, объяснил, что солдатский госпиталь — в основном для местных военослужащих, в одном из офицерских пользуют хроников, хронических больных, нуждающихся в профилактическом лечении, — ну, там язвы всякие, гастриты-бронхиты. А вот во второй офицерский госпиталь свозят народ из горячих точек, и солдат, и офицеров, всех подряд. Такого там, дочь, насмотришься, что спать по ночам не будешь. Безрукие, безногие, слепые, обожженные… А ведь молоденькие, совсем пацаны еще.
Инночка слушала рассказы толстого усатого дядьки с холодеющим сердцем. Слепые, обожженные… Нет, с Генкой такого не может быть. С кем угодно, только не с ним… Она вдруг представила себе этого «кого угодно» и испугалась. Получалось так, что она желает зла другому человеку — чужому, незнакомому, но ведь у него тоже есть родные и близкие, его тоже кто-то любит, за него тоже кто-то боится! И, добираясь в такой же военный госпиталь, совсем не представляя, в каком состоянии найдет этого своего «кого угодно», тоже молится про себя: только бы не с моим, пусть с кем угодно… Она слушала неторопливый говорок таксиста и молча глотала слезы.
Наконец они доехали до открытых железных ворот. Туда ли она приехала, Инночка не знала, но расплатилась с водителем, и, смущаясь перекреститься, глубоко вздохнув, вошла. Корпуса маячили где-то в отдалении, а сразу от ворот начинался старый, невероятно запущенный и оттого живописный парк. Справочная, к счастью, оказалась в первом же здании, в которое наугад вошла Инночка. Воронцовых на излечении нашлось четверо, а вот Геннадий из них оказался один. Теперь Инночка по-настоящему испугалась. Ей слишком повезло в самом начале. И доехала без проблем, и с госпиталем угадала… Исходя из собственного опыта, она знала, что дальше должно было быть хуже. Гораздо хуже.
Разыскав нужный корпус, она уселась на лавочку перед ним и жадно закурила. Все-таки, наверное, сначала следует зайти к врачу. Не так страшно. Мысли опять понеслись по заезженному кругу: а что, если она его не узнает? Или узнает не сразу? Или не сдержится и заплачет? Чертов придурок этот его сосед по больничной койке. Не мог толком объяснить, чего ожидать. Из письма она знала только, что Генка встает и курит. Чтобы вставать, нужны ноги, а чтобы курить — руки. Хотя бы одна. И еще один вопрос, ютящийся на самом краешке сознания, мучил ее: почему он не написал ей? Не может писать? Но продиктовать-то хотя бы можно?
Все, хватит предполагать, придумывать и сходить с ума. От этого ничего не изменится. Все уже случилось. Даже не так: все плохое в Генкиной жизни уже случилось. А теперь будет только хорошее — она сделает для этого все, что можно. И то, что нельзя, она тоже сделает.
Военврач, внешне чем-то похожий на ее отца, Инночку огорошил: начал выяснять, кем она приходится сержанту Воронцову. Какая разница?
— Большая, — веско сказал он.
— Сожительница, гражданская жена, — соврала Инночка, даже не поморщившись.
Лицо у военврача сразу изменилось, стало неприязненным. Почему — она поняла через несколько секунд. Военврач с кривой улыбкой спросил ее, где она, собственно, была все это время, ведь основная медицинская проблема пациента, на данный момент, по крайней мере, вовсе не последствия полученных ранений, а тяжелейшая депрессия. Фатальная, можно сказать, депрессия, опасная для жизни.
— Он не писал мне два месяца, — сказала Инночка. — Я ничего не знала.
Военврач хмурился, он ничего не понимал: человек не пишет домой, что ранен. Ладно, понятно, смущается, красавец после ранения он более чем сомнительный. Но она-то почему не озадачилась, в часть, например, не сообщила, что он не пишет? Связно объяснить ему что-либо Инночка не могла, да и не хотела. Вместо этого она просто заплакала, не отрывая глаз от врача. Это был продуманный, просто политический ход, никаких острых эмоций она сейчас не испытывала. Просто вовремя глаза на мокром месте оказались. Ей нужен был Генка, а не военврач в роли исповедника. Тот, как и любой нормальный мужик, просто не зная, что делать с этой природной аномалией, женскими слезами, встал, взял ее за руку, вывел из ординаторской и повел по унылому грязно-зеленому коридору, шепнув, что кровать Воронцова прямо у окна. Палата, конечно, оказалась номером шесть. Инночка, хоть сама в больнице лежала, хоть навещала кого-то, обязательно оказывалась в палате с хрестоматийным номером. Эта маленькая деталь показалась ей добрым знаком.
Она вошла, и, благодаря подсказке, сразу пошла к окну, забыв и извиниться, и поздороваться. На нее никто не обратил внимания: больные читали газеты, двое у самой двери азартно сражались в шахматы, Генка смотрел в потолок. Инночка уселась к нему на краешек кровати и, помолчав секунду, сказала:
— Привет.
— Ты откуда здесь?
Казалось, он совсем не удивлен, скорее раздосадован. Голос, манера говорить все та же, как будто ему на все и на всех наплевать. Такого приема Инночка не ожидала. Он даже головы не повернул. Она решила, что он стесняется соседей по палате, что им нужно выйти отсюда и тогда он обнимет ее, наговорит кучу милых глупостей, рассмешит, рассмеется сам, и они уйдут отсюда навсегда. Счастливые. В закат. Или куда там уходят счастливые?
— Пойдем отсюда. Куда-нибудь, поговорим, — попросила она.
— Поговорим? — Он хмыкнул. — Ну, пойдем, поговорим.
Он медленно развернулся, встал, и у Инночки остановилось сердце. Она увидела его лицо, точнее, правую половину. Шрам спускался из-под отросших уже волос на щеку, на подбородок, и ниже, на шею. Шрам уходил под воротник больничной пижамы, и казалось, что он бесконечен, потому что выныривал он на Генкиной правой руке. Двух пальцев у Генки не было. Боже мой, как ему, наверное, было больно! Слезы потекли сами, сами по себе, она даже не поняла, что плачет. Заметив это, Генка осклабился и медленно, с трудом, двинулся к выходу из палаты.
— Сержант, если ты гулять, куртку возьми, не май месяц! — донеслось им в след.
