— Не надо, я не люблю.
Может быть, поэтому и остальные не стали пить. Некоторые бутылки даже не открывали. Ираида Александровна сказала, что всё пригодится к ужину, собрала неоткрытые бутылки и унесла их в дом. Кажется, никто даже внимания на это не обратил. Все ели, разговаривали, смеялись, придумывали, что сделать на ужин, — будто собралась одна семья, будто просто пообедать, будто как всегда. Я никогда не бывал на таких обедах, хотя на дачах у знакомых бываю довольно часто. На дачах такие обеды не приняты, разве только действительно в кругу одной семьи. Этот обед был необычный. Трапеза, которая сближает людей и даже делает их друзьями, как говорит мама. Мне очень нравился этот обед. Я посмотрел на Марка и понял, что ему тоже нравится. Всем нравилось, я видел. Все чувствовали себя, как дома. Вставали из-за стола, опять садились за стол, менялись местами, ходили в дом, чтобы принести варёной картошки или поставить чайник, кто уже наелся — тот гулял по саду, кое-кто устроился вокруг мангала и жарил шашлыки, Машка и поэт спорили о внутренней мелодике стиха… Всем было хорошо.
По-моему, ей тоже было хорошо. Она сидела на траве под старой грушей, держала на коленях большую тарелку, перед ней валялся Цезарь, а Васька таскал со стола то одно, то другое, и складывал ей на тарелку. Она брала то, что он притащил, и совала в рот то себе, то Цезарю — попеременно.
Странно, но тогда я не сразу заметил, что она опять не со всеми, опять немножко в стороне, опять из другого круга.
И одета она была опять совершенно неуместно. Все нарядились, как на большое торжество, а она была в моём школьном спортивном костюме, с закатанными до колен штанинами, с закатанными до локтей рукавами. И босиком. Как Гаврош. И волосы растрёпанные. Брала руками то, что ей Васька на тарелку таскал, и совала в рот: один кусок — себе, один — Цезарю. Очень смешная.
Я думал, что обед будет длинным, до вечера. Но Ираида Александровна сказала, что вечером будет настоящий званый ужин, и всех разогнала «заниматься делом». Это она так сказала. Каждому приказала заниматься какой-нибудь частью подготовки к званому ужину. Кое-кого оставила убирать со стола, посуду мыть, готовить дом к званому ужину. Машка громко объявила всем, что форма одежды — парадная. Или карнавальная, это даже лучше.
Поднялась суета, все ходили туда-сюда, и я не сразу заметил, как Машка схватила её за руку и куда-то потащила. Я догнал их на улице, уже почти возле Машкиной дачи. Машка сказала, что ведёт её к себе выбирать карнавальные наряды для званого ужина. Я хотел тоже войти в дом, но Машка мне сказала:
— Нет, дорогой, мальчикам присутствовать при этом нельзя.
Я сел на крыльцо и стал ждать. Я слышал, как они в доме разговаривали, хлопали дверцами шкафов, потом щёлкнули ножницы и раздался такой треск, будто рвалась плотная ткань. Потом Машка захохотала и закричала: «Обалдеть!» Они ещё долго там что-то делали, шумели, разговаривали. А я просто сидел и ждал, даже не думал ни о чём. Не помню, о чём думал. Помню, что был счастлив.
Потом они вышли из дома, обе — с большими пластиковыми пакетами в руках, импортными. Наверное, фирменными, Лилия рассказывала, что за границей в магазинах покупки укладывают в фирменные пакеты. Машка уже неоднократно ездила за границу, у неё было много фирменных вещей, так что и пакеты, наверное, тоже были фирменные.
Я отобрал у них пакеты и понёс их сам. Пакеты были хоть и большие, но совсем лёгкие, будто пустые, пятилетний ребёнок без труда бы донёс, так что в моей помощи никакой необходимости не было. Но я искал убедительный предлог для того, чтобы всё время быть рядом с ней. Быть рядом без всякого предлога — это выглядело бы навязчивостью. Я не хотел быть навязчивым. Боялся.
А остальные не боялись. К ней всё время кто-нибудь лез то с разговорами, то с предложением пойти на пруд, то с приглашением посмотреть соседние дачи, с глупостями всякими. Она всем отвечала:
— Да, конечно, только немного позже.
А потом исчезла вместе с Васькой и Цезарем. Это я так подумал, что вместе, потому что Васька и Цезарь тоже исчезли. Марк сказал, что она пошла к Ираиде Александровне, помогать готовить ужин. Я подумал: конечно, Васька тоже там. Я пошёл к даче генерала, на ходу придумывая убедительный предлог для того, чтобы оказаться рядом с ней. Но её у Ираиды Александровны уже не было, она ушла смотреть ещё чью-то дачу. Васька пропалывал морковку на участке и был очень злой. Цезарь тоже был злой, облаял меня издалека. Я даже подходить к ним не стал.
Я пошёл к той даче, которую она собиралась осматривать, но там её тоже не было. Её опять куда-то утащила Машка.
В общем, я почти до вечера шарахался по посёлку, искал её, и никак не находил. Даже подумал: может, она потихоньку уехала? Вернулся в дом, чтобы посмотреть, на месте её платье или нет. И увидел, что она сидит на траве под старой грушей, смотрит перед собой так, как иногда дети смотрят в окно троллейбуса, познаёт мир и скучает. А Володя сидит напротив и опять рисует её портрет. У Володи было такое лицо, как будто ему больно. Наверное, портрет опять получался не очень-то похожим. Мне даже жалко его стало.
А потом вдруг как-то быстро наступил вечер, и званый ужин был приготовлен в доме, и Марк уже сам разжигал камин, и гости собирались — действительно все в карнавальных нарядах. Или не в карнавальных, я не уверен. Все были очень празднично одеты, и очень необычно. Никто не наряжался мушкетёром или Буратино, конечно, но одежда всё равно была как будто не из нашего времени. Бархатные платья, шляпы с перьями, Сергей Андреевич пришёл во фраке, наш нелюдимый поэт — в широких шароварах, в сапогах и в вышитой рубахе.
Она и Машка поднялись вместе на второй этаж, закрылись в её комнате, чем-то там стучали, звенели и шуршали, и Машка опять громко хохотала. Они спустились вниз уже тогда, когда все собрались, усаживались за стол — за два сдвинутых стола, опять народу было много. Все увидели их и закричали: «Браво!», даже захлопали в ладоши. Машка остановилась на нижней ступени лестницы, заулыбалась, как перед объективом, привычно поклонилась и развела руки в стороны. На Машке были тугие красные брючки и такая же маечка, а сверху — что-то вроде пончо, или накидки, или это было такое платье, я не знаю. Оно было почти прозрачное, и когда Машка развела руки в стороны, то стало видно, что узор на очень широких рукавах — как крылья бабочки. Я тогда подумал: зачем она надела эти крылья? А если уж хотела крылья, то зачем надела красные штаны и майку? Таких бабочек в природе не бывает. По крайней мере, если бы я увидел настоящую такую бабочку, с красным туловищем, я бы прихлопнул её газетой. Машка кланялась и улыбалась, дура. Все кричали: «Браво!» — и хлопали в ладоши.
Она стояла на лестнице за Машкой, ждала, когда Машка откланяется и спустится в партер. Машка, наконец, пошла к столу, раскинув крылья. Такая пошлость.
Тогда я разглядел её. Она была в каком-то вроде бы халате, серебристом, блестящем, будто из металла. Широкая полоса черной ткани была обмотана вокруг её талии и завязана на спине огромным бантом. Из слишком широкого и высокого ворота торчала её лохматая голова на тонкой шейке. Широкие и длинные рукава скрывали даже пальцы рук. Когда она сходила с лестницы, то слегка подобрала полы халата, и я заметил, что она так и осталась босиком.
