— Ничего, — с трудом сказала она. — А откуда ты размер знаешь?
— А я стельку из твоего сапога вынул и в магазине по ней мерил, — заметно гордясь собой, признался он. — Это я правильно сделал?
— Мои сапоги мне маловаты. — Кажется, она говорила совсем не то, что надо, а что надо говорить в таких случаях — она совсем не знала.
— Ну да, я заметил. — Теперь он уже не скрывал гордости. — У тебя ноги болят. Я сначала по стельке померил, а потом на размер больше попросил. Я молодец, да? Согласись: я молодец!
— Да, ты молодец, — согласилась она и заплакала.
— Здрасте вам. — Евгений смотрел на нее растерянно и испуганно. — Вот этого я уже совсем не понимаю. Ну что такое, в самом деле? Может, я тебя обидел чем-нибудь? Что ты все время ревешь? Объяснила бы хоть, а?
Ну что она могла объяснить? Ей было ужасно стыдно, что она все время ревет, да еще при нем. Всю жизнь она твердо знала, что ни в коем случае нельзя плакать при ком-нибудь. Впрочем, она и без свидетелей плакала редко, она вообще не была плаксой, а уж если плакала, значит, причина была серьезная. Настоящая причина, а не какой-то вздор типа сентиментальных переживаний по поводу неожиданных подарков. Наверное, потому, что она никогда в жизни не получала этих самых неожиданных подарков. Она всегда знала, что бабушка и дедушка на день рождения и на Новый год обязательно ей что-нибудь подарят. Муж дарил ей цветы и духи — тоже на день рождения и на Новый год. Ну, еще Восьмого марта, если не забывал. Девочки тоже делали ей подарки — их этому бабушка с дедом научили. Но чтобы вот так — ни с того ни с сего, без всяких праздников… Да еще такую кучу сразу. Да еще все такое дорогое! Да и не только в этом дело. Может быть, дело в том, что ни разу в жизни Николай не утащил стельку из ее старого сапога, чтобы выбрать ей новые. Покупка обуви, одежды, еще чего-нибудь для нее — все это заранее обсуждалось, обговаривалось, выкраивалось из семейного бюджета и было ее заботой. Без обсуждений Тамара покупала только вещи для мужа и девочек, но они тоже как бы не считались подарками.
— Извини, — сказала она сухо и с силой вытерла лицо концом пододеяльника. — Мне ужасно неловко. Я не привыкла к таким подаркам и теперь не знаю, как нужно себя вести. Как благодарить…
— С ума сойти, — выдохнул Евгений беспомощно, небрежно отодвинул кучу вещей, наваленных поверх покрывала, сел на край кровати и осторожно взял ее за руку. — Малыш, я правда не понимаю, чего ты злишься. Ну, не нравится тебе — и черт с ним, оставишь все здесь, уборщица за тебя свечку поставит. Но сейчас тебе что-то надевать надо, правда? Ты же в одном костюме приехала — ну, понятно, на один день… Но раз уж так получилось, что не на один день… Эй, не злись, что ты сразу кулаки сжимаешь! Я просто подумал, что не надо тебе здесь босиком ходить — пол холодный все-таки. В тапках ведь удобней, правда? И в халате дома удобнее, чем в пиджаке. Или ты не любишь халаты? Может, ты спортивные костюмы любишь? Извини, я же не знаю… А сапоги — потому что ты ноги намучила уже не знаю как. Ведь нельзя же так! Я хотел, чтобы мы погуляли немножко, просто по улицам побродили, я тут такие уголки знаю, тебе бы понравилось. А в твоих сапогах много ли походишь? Если эти велики — тогда на носок. Смотри, какие носки толстые! Тепло будет.
Он заглядывал ей в лицо, перебирал ее пальцы, лицо у него было растерянное: он совершенно ничего не понимал.
— Ты совершенно ничего не понимаешь, — сказала Тамара и тяжело вздохнула. — Ты не должен мне ничего дарить. Это неправильно.
— Да я пока ничего и не дарил, — искренне удивился он. — Это же не подарки, а так, вещи. Самое необходимое в данный момент. Чтобы жить удобней. Чтобы ты не маялась и не мерзла. Простудишься еще…
— И заботиться ты обо мне не должен, — перебила она торопливо. — Ну, я не знаю, как тебе объяснить. Я не маленькая, и не беспомощная, и не больная, и ты…
Она чуть не сказала «и ты мне чужой», но в последний момент прикусила язык: какой же он чужой? Она неловко замолчала.
— Ну? — суховато вопросил Евгений и выпустил ее руку. — Ну, что ты еще собиралась сказать? Что я тебе чужой, да?
Она молчала, глядя на него растерянно и виновато, и он молчал, хмурился, разглядывал свои руки, лежащие на коленях, потом решительно встал и стал ходить из угла в угол, что-то все время передвигая, переставляя, перекладывая с место на место. В общем, делом занялся. А между делом говорил нейтральным тоном, не глядя на нее:
— Я тут всякого понемножечку принес. Ты ведь не хочешь в ресторан, я правильно понял? Значит, дома поедим, а потом погуляем, рано еще, кажется, даже семи нет… Да, без двадцати семь. Или сначала погуляем, а потом поужинаем. Ты не против?
— Да, — неуверенно сказала Тамара, глядя, как он расхаживает по номеру. — Нет, я не против.
— И ты наденешь эти чертовы сапоги, потому что в своих ходить не сможешь, — тем же тоном продолжал Евгений. Потом остановился, уставился ей в лицо сердитым и отчаянным взглядом и решительно произнес: — И не смей считать меня чужим! Мы никогда не будем чужими! Понятно?
— Ага. — Она почувствовала, как по ее лицу сама собой расползается дурацкая счастливая улыбка, и храбро призналась: — А я боялась, что это я чужая. Ну, что ты про меня так думаешь.
Он шагнул ближе, навис над ней, хмурясь, сжимая и разжимая кулаки, сверкая глазами и шевеля усами, наконец шумно выдохнул и угрожающе начал:
— Я сейчас скажу, что я о тебе думаю! Ох, как я сейчас скажу, что я о тебе думаю…
Тамара пискнула, скатилась с кровати и попыталась удрать в ванную, но он перехватил ее, поднял на руки и закружился по комнате, слегка подбрасывая ее и грозно рыча ей в ухо:
— Ух, ты бы знала, что я о тебе думаю…
У нее уже знакомо закружилась голова, дыхание перехватило, сердце застучало, как бешеное, и, совершенно не соображая, что говорит, она забормотала беспомощно и смущенно:
— А как же гулять? Ты же хотел гулять… А мне надо плеер Наташке… Отпусти меня!
Он неожиданно остановился, поставил ее на пол, разжал руки и отошел. Тамара испытала мгновенный всплеск острого разочарования — с какой это стати он вдруг ее послушался? — осторожно приоткрыла глаза и поискала его взглядом. Евгений стоял над креслом, в которое свалил все мелкие пакетики и коробочки, растерянно смотрел на эту кучу и скреб пятерней в затылке.
— Куда же я его дел-то, а? Ведь сразу теперь не найду, — задумчиво приговаривал он, впрочем даже и не пытаясь что-нибудь искать в этой куче. — А ведь я приносил. Не мог же я его в магазине забыть, правда?
— Правда, — согласилась Тамара. — А чего ты не мог забыть-то?
— А ничего я не мог забыть, — гордо сказал он, все так же растерянно глядя на заваленное коробками и пакетами кресло. — Я вообще не забывчивый… Вот ты, например, помнишь, что твоя Натуськинс просила?
— Натуська, — машинально поправила его Тамара. — Мы ее вообще-то по-всякому зовем, но чаще всего — Натуськой.
