Он оглянулся, под его ожидающим взглядом Тамара торопливо перекрестилась, он молча кивнул, взял ее за руку и повел ко входу.
Внутри было просторно, светло, хорошо пахло — и никакой особой торжественности, к которой она готовилась с некоторым душевным трепетом. Слева от входа за прилавком с иконами, крестиками, церковной литературой и свечами старуха в низко повязанном платке довольно веселенькой расцветки деловито пересчитывала деньги — много денег, отметила Тамара, и купюры крупные. Старуха в веселеньком платке складывала крупные купюры в толстые пачки, перетягивала пачки черными аптечными резинками, а под резинки совала бумажки с цифрами. Тамара тут же вспомнила китайский кабак, куда ее впервые водил Евгений, и малиновопиджачных бизнесменов, и толстые красные пальцы, выдергивающие бумажки из-под черных аптечных резинок, стягивающих увесистые пачки. Ей стало неловко от этих воспоминаний, она поспешно отвернулась от старухи с ее пачками, стала оглядываться по сторонам, удивилась, заметив совсем молоденькую и очень хорошенькую девочку, которая истово крестилась и низко кланялась, еще больше удивилась, увидев огромного бритоголового качка, который стоял на коленях и тоже крестился, бормотал что-то громко, но неразборчиво и… плакал. Никто не обращал внимания на девочку и качка, да и некому было обращать внимание — в церкви были еще две старушки, которые ставили свечки перед ликами святых, да четыре одинаково одетые в длинные светлые платья женщины, негромко певшие тонкими голосами в углу под большим витражом. Служба идет, что ли? Тамара была в церкви давно, в раннем детстве, с бабушкой, и, конечно, не помнила, как здесь что называется, как все происходит и вообще как надо правильно себя вести. Если это служба — должен быть священник. Батюшка. Где он? А, вот… Батюшка был что-то уж слишком молод, слишком спортивного вида, со слишком ярким румянцем и слишком веселыми глазами. Тамара опять устыдилась своих мыслей, отвернулась от юного батюшки и повела взглядом поверх голов, свечей, икон, развешанных по стенам… И встретилась глазами со взглядом грустным, понимающим, взглядом необъяснимо родным и в то же время будто отстраненным… Он смотрел на нее — и на всех, жалел ее — и жалел всех, и видел все — прошлое, настоящее, будущее…
Тамара очнулась, потому что Евгений взял ее руку и что-то делал с ней — теребил, дергал, вертел. А, пытается снять кольцо. Зачем ему ее обручальное кольцо? Тамара удивилась, но сопротивляться не стала, даже растопырила пальцы, раз уж оно ему зачем-то понадобилось. Евгений наконец стащил кольцо с ее пальца, сунул его в ее сумку и тут же стал надевать на тот же палец другое кольцо — тоже обручальное, точно такое же, как ее, но — другое. Тамара опять не стала протестовать, стояла молча, ждала, чем все это кончится. Он справился с ее кольцом, протянул ей другое, подставил свою руку:
— Теперь мне надень… Пусть хоть так… Не перед людьми, так перед Богом.
Она взяла кольцо, внимательно глянула — точно такое же, какое он носил раньше, но совершенно новое, — и послушно надела на его палец. Евгений повернулся к изображению Христа, опять стал размашисто креститься и что-то неслышно шептать, и Тамара перекрестилась, глядя в грустные и понимающие глаза и стараясь не замечать яркий блеск нового золота на своей руке. «Прости меня, — сказала она этим глазам. — Я грешница. Прости меня, пожалуйста». «Прощаю, — сказали ей глаза. — Ты раскаиваешься, поэтому, конечно, прощаю».
Разве она раскаивалась? Она снова и снова возвращалась к одному и тому же вопросу: разве она раскаивалась? Грустные понимающие глаза, конечно, ничего ей не говорили, не могли сказать, она сама себе это сказала. Значит, действительно раскаивается? Тогда — в чем? В том, что полюбила Евгения? В том, что не могла оставить семью? В том, что причиняла боль Николаю? В том, что от нее ничего не зависело? Ничего, ничего не зависело от нее… Так получилось. Судьба.
Несколько раз потом она хотела пойти в церковь, но все не решалась. Кольцо, которое надел ей на палец Евгений, она потихоньку от него сняла и спрятала, надела то, которое носила со дня свадьбы. Золотой крестик тоже сняла и спрятала, нашла в бабушкиной шкатулке свой, серебряный на черном гайтане, надела и теперь носила все время.
А в остальном все было по-прежнему.
Глава 6
Евгений смотрел чужими глазами и говорил чужим голосом слова, от которых она умирала, умирала, умирала… Она знала, что это сон, теперь все было сном, вся ее жизнь проходила во сне, и смерть тоже придет во сне. Тамара не боялась смерти, даже ждала ее, только не хотела, чтобы вот в эти последние минуты она слышала от него злые, несправедливые, безумные слова. Неужели она не имеет права даже умереть спокойно?
Она попробовала проснуться, но ничего не получилось — сон не отпускал ее, чужие глаза и чужой голос не отпускали ее, она не могла ни пошевелиться, ни вздохнуть, ни закрыть глаза, а сердце трепыхалось мелко и часто, как горошина в миксере… Однажды, много лет назад, Натуська сунула в миксер горошину, и она мелко и часто стучала внутри теста для блинчиков, пока Тамара не выключила миксер. Только горошина все равно успела расколоться на мелкие острые осколки, их пришлось долго искать на ощупь, Тамара тогда потеряла массу времени, изгваздалась до ушей в тесте и рассердилась на Натуську. Вот сейчас ее сердце разлетится на мелкие острые осколки, как та горошина, и кому-то придется те осколки искать… Гадость какая. Тамара заскулила от ужаса и отвращения, изо всех сил рванулась из своего каменного оцепенения, но всех ее сил не хватило даже на то, чтобы ресницы дрогнули, и она видела чужие злые глаза и слышала чужой злой голос. Значит, судьба — умереть вот так, от ужаса и обиды.
— Глупость какая, — сварливо сказала бабушка. — Судьба! Что ты можешь знать о судьбе? Просыпайся давай, пора уже. Хватит семью мучить.
— Она всегда такая была, никакого такта, — доверительно сказал дед и потихоньку засмеялся. — Но совет все-таки мудрый. Ты, доченька, послушай мудрого совета. И покушать что-нибудь надо. Разве ж так можно — не евши? Ни на что не похожа стала, гербарий какой-то, а не человек. Жить-то надо.
— Да, — поддержала бабушка все так же сварливо, но голос ее дрогнул. — Жить-то надо. Так что ты уж сделай милость, живи. Твоим-то как без тебя, ты подумала? То-то. Живи, Тома.
— Тома, не умирай… Пожалуйста, Томочка, пожалуйста, не умирай, я тебя прошу… Не оставляй меня, я не смогу… Нет, если хочешь — оставь, только не так! Если хочешь — живи с другим, пусть, только живи… Я без тебя никак… И девочки… Я тебя люблю, не умирай, я все что хочешь сделаю, только не умирай, пожалуйста, Томочка, хорошая моя, солнышко мое, пожалуйста…
Николай стоял на коленях возле кровати, уткнувшись лицом в ее подушку, судорожно вцепившись в одеяло, и глухо бормотал прерывающимся голосом слова, которых она от него сроду не слышала. И, в общем, не ожидала услышать. Может быть, она все еще спит, ей все еще снится сон — просто другой сон, потому что бабушка и дедушка его изменили, они знали, как ей было страшно, вот и помогли… Тамара осторожно пошевелила пальцами, скосила глаза на белобрысую макушку Николая, облизала сухие шершавые губы и медленно подышала открытым ртом. Нет, не сон. Уже не было каменного оцепенения, она чувствовала каждую клеточку своего тела — каждую болезненную клеточку своего слабого, странно тяжелого и в то же время будто невесомого тела. Она хотела погладить Николая по голове, но не сумела — рука приподнялась над одеялом на несколько сантиметров, а потом устала, не захотела больше двигаться и опять улеглась на привычное место. Она хотела сказать Николаю что-нибудь вроде того, что ей очень жаль, что она заставила его так переживать, но из этого тоже ничего не вышло — в горле только что-то слабо хрипело, и язык забыл, что надо делать, чтобы получались членораздельные звуки. Тоже ничего хорошего, но все-таки не так страшно, как в этом сне. Ничего, сейчас она немножко отдохнет, а потом встанет, потому что пора уже, в самом деле — сколько можно?.. Жить-то надо, у нее семья, и даже Николай говорит, что без нее никак…
