Она не сразу поняла, что опять чуть не провалилась в вязкий серый сон, потом почувствовала, как Николай трясет ее за плечи, услышала его голос — он что-то говорил громко и требовательно, — открыла глаза и увидела его лицо, растерянное и отчаянное, очень близко, так близко, что чувствовала его тепло. Может быть, у него температура?
— У тебя температура? — медленно выговорила она и с удивлением поняла, что не узнает своего голоса. Однако язык слушался, хоть и с трудом.
Николай замолчал, замер, уставился ей в глаза и вдруг быстро зашептал:
— Что? Что ты хочешь? Попить? Я сейчас… Скоро врач придет… Ты не волнуйся, все будет хорошо… Я знаю! Только ты держись, ты не бойся, вот, на-ка, попей, я тебе помогу, сейчас, сейчас, вот так, молодец…
Ей в губы ткнулось мокрое холодное стекло, она глотнула чего-то густого, сладкого, одуряюще душистого, протестующе замычала, отстранила руку Николая, который все пытался влить ей в рот еще хоть глоток сока, отдышалась и сказала:
— Не хочу. Противно.
— Ладно, — тут же согласился Николай, осторожно опуская ее голову на подушку. — Может быть, молока? Или чаю? Чай свежий, Натка недавно заварила. Пастила есть, твоя любимая… ванильная, кажется. Ты ведь любишь ванильную пастилу, правда? Я сейчас принесу!
— Не хочу пастилу. Я что-то другое хочу… забыла.
— Яблочко, — подсказал Николай, с надеждой заглядывая ей в лицо. — Нет? А… сыру? Бульончика куриного? Хороший бульон, с потрошками… Шпротов хочешь? Я сейчас открою, я специально банку для тебя храню — вдруг ты захочешь… Нет? А что ты хочешь? Ты только вспомни, я тут же приготовлю!
— Огурчика соленого хочу, — вспомнила Тамара и даже дыхание затаила, даже зажмурилась, представляя восхитительный кисло-соленый вкус и растворенный в этом вкусе многослойный запах всяких трав. — Только чтобы обыкновенного, прямого посола. Чтобы не маринованный.
Она еще не договорила, а Николай уже выбегал из комнаты, на ходу окликая Натуську, натыкаясь по пути на мебель и громко спрашивая неизвестно кого, куда девался телефонный справочник. Что за паника? — снисходительно удивилась Тамара, пытаясь выбраться из постели и сердясь на собственную слабость. Вот она сейчас встанет и сама вытащит банку соленых огурцов из шкафчика под подоконником. Она помнила — там была одна открытая. Все она должна помнить. Все самой приходится делать. Никого ни о чем попросить нельзя — сразу столько суеты, будто она не соленого огурца захотела, а черепахового супу!
В комнату влетела Наташка, кинулась к матери, обхватила ее руками, забубнила над ухом фальшивым успокаивающим голосом какие-то глупости. Тамара оставила попытки подняться на ноги, послушно легла, но все-таки сказала строгим голосом:
— Не обращайся со мной как с инвалидом. Огурцы под окном, скажи отцу, чтобы не метался.
— Под окном нет, — с запинкой ответила Наташка, глядя на нее почему-то испуганными глазами. — Банка открытая была, они зацвели, вот я и выбросила. Давно.
— Да я недавно банку открывала, — недовольно возразила Тамара. — Выбросила она! Я оттуда всего пару огурчиков и взяла-то, на салат. Я же помню! С чего это ты целую банку огурцов выбрасывать вздумала?
— Так зацвели же, — беспомощно сказала Наташка, чуть не плача. — Ты не волнуйся, папа те-те Лене позвонил, она сказала, что достанет. А те все равно нельзя было есть, они испортились.
— Надо же: тетя Лена достанет! — удивилась Тамара. — Тоже мне дефицит — соленые огурцы… Не надо было выбрасывать.
— Да сколько их хранить? — оправдывалась Наташка, виновато тараща глаза. — Они и так два месяца открытые стояли! Ты не волнуйся, тетя Лена…
— Сколько? — растерянно переспросила Тамара. — Сколько они стояли открытые?
— Два месяца, — помолчав, неуверенно сказала Наташка. — Или даже больше? Мы же последнюю банку открывали еще до того, как ты в первый раз заболела…
Вот тебе и на… Оказывается, она болеет не в первый раз. Может быть, даже и не во второй, и не в третий. Потому что прошло уже два месяца, а может быть, даже больше, и она совершенно не помнит, как они прошли, она помнит только сны… Стыд какой, какой стыд! Бабушка, как всегда, права: давно пора просыпаться. Что там такое Натуська бормочет?
— Когда ты в первый раз заболела, я их и не думала выбрасывать, — бормотала Натуська, держа руки матери в своих и пытаясь незаметно нащупать пульс. — Подумаешь, простуда! При простуде огурцы можно, правда? Ну вот. А когда врач сказал, что нельзя, тогда я их тоже еще не выбрасывала. Ждала, когда можно будет. А они зацвели!
— Девочка моя хорошая, — прошептала Тамара, уже не слушая все эти глупости. — Намучились вы все со мной, да? Ты прости меня… Наплевать на эти огурцы дурацкие, я и без них поправлюсь.
— Да! — горячо сказала Натуська и часто задышала ртом. — Мамочка, ты обязательно поправишься! Я знаю! И Аня знает! И папа знает! И тетя Лена! И огурцы мы достанем! Ой, звонок! Пришел кто-то…
Она подхватилась и выскочила из комнаты. Заревела, догадалась Тамара. А матери свои слезы побоялась показывать. Стало быть, не так уж все уверены, что она встанет. Она и сама в этом не так уж уверена… И страшно хочется соленого огурца, хочется до головокружения, до замирания сердца, до дрожи в руках. Как тогда, в детстве, когда врачи сказали, что нельзя, а дедушка — что можно. И поэтому она выжила. И сейчас выживет, если дадут хоть один соленый огурчик, хоть даже самый маленький, хоть даже совсем мягкий, старый, переживший всю осень, всю зиму, всю весну соленый огурчик. Все-таки какая она суеверная, это безобразие. Разве можно такое загадывать?! Но она загадала и теперь ждала соленого огурца, как решения собственной судьбы, и страшно боялась, что соленого огурца не найдут.
Но соленые огурцы все-таки нашли — в начале лета, не в сезон, — обегав всех соседей, знакомых, бабок на рынке, Ленка прибежала с целой тарелкой соленых огурцов. Они все были разные — маленькие и пупырчатые, толстенькие и гладкие, длинные, как колбаса, и скрюченные, как запятая. Тамара вцепилась в та-релку мертвой хваткой, отмахнулась от Ленки, которая собиралась порезать огурец на кусочки, закрыла руками тарелку от Николая, который тревожным тоном все приговаривал что-то о том, чтобы она не жадничала, сразу много нельзя, и виновато улыбнулась Наташке, смотревшей на мать почти со страхом. Ну, понятно, было чего испугаться: наверняка она сейчас являла собой дикое зрелище — с горящими от жадности глазами, с набитым ртом, с текущим по подбородку рассолом, с прилипшими к пальцам мокрыми зонтиками укропа… Она все понимала, но остановиться не могла, откусывала по очереди сразу от нескольких огурцов, вдыхала их одуряющий запах, глотала, почти не прожевывая, и опять кусала, кусала, кусала и даже рычала от жадности и наслаждения. Ей было смешно от того, как она себя ведет, и от того, как смотрят на нее Наташка, Николай и Лена, и еще от того, как они потом будут вспоминать это, — она очень ясно представляла себе, как они будут потом вспоминать, показывать в лицах, дразнить ее, хохотать, — и фыркнула, уронив очередной надкушенный огурец, и закашлялась… Сразу все засуетились, загалдели хором, кинулись отбирать у нее тарелку с огурцами, вытирать ей лицо и руки, совать стакан с водой… Наташка болезненно морщилась и изо всех сил старалась не зареветь, Лена делала бодрое лицо и едва сдерживала дрожь рук, Николай бормотал, как заведенный:
