Странное это было ощущение — идти на работу. Оказывается, она совсем отвыкла ходить на работу. Бежать, спешить, думать, с чего надо начать день, вспоминать, что было вчера, планировать, что будет завтра… Ожидать встреч, разговоров, вопросов, выяснений отношений, выговоров, похвал, ссор, примирений, вызова «на ковер», обеденного перерыва, сплетен, зависти, шепотка за спиной, просьб о помощи… Что там еще? А еще — сама работа, горы бумаг, миллионы звонков, отчеты, планерки, командировки… И люди, много людей вокруг, и всем чего-нибудь надо. Но ведь это ей всегда нравилось, разве не так?
Она медленно поднялась по трем ступеням, толкнула неожиданно тяжелую и неповоротливую стеклянную дверь, шагнула внутрь и замерла в нерешительности, удивившей ее саму. Ну что такое, в самом деле? Она провела в этом здании, считай, половину жизни, она с закрытыми глазами найдет здесь дорогу в любой кабинет, она помнит, как пахнет в каждом из этих кабинетов, и какие цветы там стоят на подоконниках, и какие календари лежат на столах, и какие картинки наклеены на боках мониторов, и какие прически у обитателей этих кабинетов… Здесь все свое, все сто лет знакомое, почти родное — чего ж она топчется на месте? Тамара шевельнулась, заметила краем глаза какое-то движение сбоку, оглянулась — из большого зеркала на стене на нее ожидающе уставилась какая-то смутно знакомая девушка, маленькая, тонкая, с коротко стриженной головой и круглыми темными глазами. Тамара минутку рассматривала свое отражение, стараясь к чему-нибудь придраться, но придраться было не к чему, оказывается, она неплохо выглядит, она просто замечательно выглядит! От этого у нее так улучшилось настроение, что даже осанка стала уверенней, даже щеки порозовели, даже глаза засияли, и легкая улыбка с оттенком торжества и снисходительности изменила рисунок ее губ.
— Молодец, — сказала Тамара и подмигнула своему отражению. — Так держать. Мы еще повоюем, да?
И легко побежала к себе — как раньше, не считая лестничных пролетов, не оглядываясь по сторонам, на бегу здороваясь с сослуживцами, как будто последний раз видела их только вчера. Она заметила — почти все останавливались, смотрели ей вслед, кое-кто окликал, пытался заговорить, но она отмахивалась на ходу, говорила: «Потом, потом» — и бежала дальше, улыбаясь легкой улыбкой. С оттенком торжества и снисходительности конечно же.
На последнем повороте к своему кабинету она почти налетела на кого-то — высокого, массивного, неторопливого. Притормозила, отступила на шаг, задрала голову и сказала:
— Доброе утро.
И улыбнулась легкой улыбкой, естественно, с оттенком торжества и снисходительности.
И узнала Евгения.
— Доброе утро, — растерянно произнес он. — Это… ты?
— Это я, — честно ответила Тамара. Она всегда честно отвечала на его вопросы. Подумала и, чтобы уж совсем быть честной, добавила: — В какой-то степени.
— Ты хорошо выглядишь. — Он вдруг окинул ее таким знакомым взглядом.
— Это потому, что я маникюр сделала, — объяснила Тамара, подняла руку и растопырила пальцы с короткими ногтями, покрытыми бесцветным лаком. — Смотри, какой оттенок замечательный. Наверное, всем нравится — сегодня на меня что-то абсолютно все оглядываются.
Евгений уставился на ее руку, хлопнул глазами, открыл рот — кажется, еще что-то сказать собирался, — но она уже потеряла интерес к разговору, кивнула ему с улыбкой — разумеется, с оттенком торжества и снисходительности — и помчалась дальше, к себе, в свой родной кабинетик, на свое родное рабочее место, начинать свой родной рабочий день, от которого, оказывается, напрочь отвыкла.
В этот день в ее родном кабинетике перебывали, кажется, все до одного. Ну, кроме тех, кто был в отпуске, в командировке или на больничном. И кроме Евгения. Ленка целый день сидела рядом — бдительно следила, чтобы визитеры не переутомляли Тамару и не задавали глупых вопросов о здоровье. Тамара подозревала, что на самом деле Ленка просто никак не может насытиться чувством собственной причастности к чуду, каковым для всех было возвращение Тамары не только к жизни, но еще и к работе. Разве не Ленка все время навещала начальницу, когда та лежала пластом и иногда, кажется, даже не узнавала ее? Разве не Ленка помогала Тамариным дочкам по до-му? Разве не Ленка говорила с врачами, искала лекарства, учила Николая, как поить больную, как класть на лоб компресс, как измерять давление? И самое главное — разве не Ленка обегала всех соседей, знакомых и бабок на рынке, чтобы собрать чудом достоявшие почти до лета соленые огурцы? Похоже, об этих соленых огурцах уже все знали, именно соленые огурцы всех интересовали больше всего, и Тамара охотно рассказывала о них, а Ленка дополняла ее рассказ разными подробностями, и с каждым повторением подробности становились все более разными.
Весь первый рабочий день прошел именно так.
Второй рабочий день был очень похож на первый, только визитеров было уже поменьше, а Ленкиных подробностей — больше.
Третий, четвертый и пятый дни были обычными: как всегда, как раньше. Тамара сразу втянулась в работу, будто и не было никакого перерыва, будто вернулась из отпуска — и сразу вспомнила: в первую очередь надо сделать это и это, надо позвонить этому и этому, а тот сам должен позвонить, эти бумаги — в папочку на подпись, а эти пусть подождут, их еще проверять надо… Все получалось привычно легко, она нисколько не уставала за день, без напряжения могла как приклеенная просидеть за столом несколько часов, изучая документы, и без раздражения носилась по длинным коридорам, собирая нужные подписи или отлавливая людей, которые могли что-то решить.
Так, как в первый день, на нее уже не оборачивались, но все-таки поглядывали с интересом. И все время за спиной она смутно чувствовала какие-то разговоры, какие-то дурацкие вопросы и еще более дурацкие ответы, шепоток какой-то непонятный — то ли сочувствие, то ли порицание… Зрело мнение. Впрочем, может быть, ей это просто казалось. И вообще все это ее не очень интересовало.
Однажды в столовой за соседний столик уселись две незнакомые девчонки — новенькие, что ли? — и принялись за обед, продолжая, по-видимому, начатый ранее разговор.
— А эта его… как ее? Оксанка, что ли… Она с ним поедет? — спросила одна сквозь хруст капустного салата.
— Вряд ли, — ответила другая. — Евгений Павлович все-таки в санаторий для сердечников едет. Подлечиться, а не подгулять. Да и зачем Оксанке сердечный санаторий? У нее-то инфаркта еще не было.
И обе они захихикали, совершенно уверенные, что шутка получилась остроумной.
Тамара машинально грызла жареную куриную костерыгу и с некоторой неловкостью думала: как же это получилось? Как она могла забыть, что Евгений два года назад перенес инфаркт — тяжелейший, его едва вытащили. Она сама едва не умерла тогда. Инфаркт у него случился, когда она была в загородном доме отдыха, Николай тогда попросил ее съездить туда на недельку с ним и с дочками. Девочкам очень хотелось, но без мамы они ехать отказывались. Ну, она и согласилась. А на второй день после приезда в этот дом отдыха — вернее, на вторую ночь — она внезапно проснулась от черного ужаса, в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. Она точно знала, что с кем-то из ее родных случилась беда, что срочно нужна помощь, но ужас парализовал ее, не давал дышать, не давал думать… С трудом она сползла с кровати, держась за стены, доковыляла до комнаты дочерей, не сразу решилась подойти к их кроватям… Девочки безмятежно спали, дружно посапывая, и лбы у них были прохладные, и ручки тепленькие, все с ними было в порядке. Ужас немножко отпустил сердце, но оно все еще часто и больно молотило в ребра — так, что от этих ударов Тамару всю трясло. Она немножко постояла рядом со спящими дочерьми, осторожно дыша открытым ртом, потом вернулась к себе, склонилась над Николаем… Нет, и с ним все было в порядке, Николай тоже крепко спал и выглядел здоровым. Тамара стащила одеяло со своей кровати, завернулась в него, вышла на балкон, кулем свалилась в стоявший там шезлонг — и так и просидела до самого утра, ни о чем не думая, слушая сумасшедшие удары своего сердца и трясясь в сильнейшем ознобе. Кто вынимал ее из шезлонга, как ей делали какой-то укол, о чем спрашивали — все это она помнила не очень отчетливо. Только все время повторяла:
