За спиной стукнула оконная рама, и голос Юрия Семеновича негромко прозвучал почти у нее над ухом:
— Вот только в воду лезть пока не надо. Ближе к вечеру согреется — тогда и искупаешься.
— Юрий Семенович, — задумчиво сказала Тамара не оборачиваясь, — ответь мне честно: ты все мои мысли читаешь или только некоторые?
— Некоторые, — не сразу ответил он. — Но я надеюсь, что со временем научусь читать все. Или ты сама мне о них расскажешь.
Она неопределенно хмыкнула и пошла от дома, искренне надеясь, что он не прочтет мысль, которая только что пришла ей в голову: наверное, ей не надо было сюда с ним приезжать. Эта неожиданная мысль сопровождалась безотчетной тревогой и какой-то неловкостью, она не понимала, откуда эти тревога и неловкость, обвиняла себя в том, что видит скрытый смысл там, где его сроду не было, и смеялась над собой за то, что боится осложнения отношений… Сама эти осложнения выдумывает, а потом сама и боится. Не школьница, чай, могла бы уже попроще относиться ко всему происходящему. И потрезвей оценивать себя как объект интереса представителей противоположного пола. Ведь в этом все дело, правда? Все дело в том, что она впадает в панику каждый раз, когда видит, как меняется взгляд, направленный на нее, когда слышит, как меняется голос, обращенный к ней. Вот и дует на воду. А на самом деле ничего нет, никаких причин для паники, и все будет хорошо, открыто, по-дружески.
Так, размышляя о собственной глупости и стараясь забыть о тревоге и неловкости, Тамара добрела аж до деревни на том берегу пруда. Всей деревни было — одна улица да десяток домов, и из того десятка хорошо, если половина была обитаема. Она шла вдоль улицы, поглядывая на забитые окна и заросшие крапивой дворы, и вдруг поймала себя на том, что прикидывает, можно ли скупить всю эту деревню оптом, а потом кое-что снести, кое-что перестроить, кое-что просто как следует отремонтировать, — и тогда деревня может стать вполне приличным коттеджным поселком. Электричество тут есть, даже газ есть, и, кажется, телефонный провод вон в тот дом тянется… Земли тут — немерено, вокруг каждого дома соток по пятьдесят—шестьдесят, и никаких колхозных полей рядом, и дорога не насмерть убитая. От города далековато, но покупателей можно будет найти. Не из самых богатеньких, но и не из голытьбы. Надо на эту тему подумать как следует…
— Здрастути!
Голосок был тоненький, совершенно детский, а интонация — командирская, будто не поздоровались, а окликнули: «Стой! Кто идет?» Тамара обернулась: из-за штакетника выглядывала крошечная старушка, просто какая-то игрушечная, наверное, на полголовы ниже Тамары. На старушке был красно-белый спортивный костюм, а на голове — ситцевый платочек неожиданной расцветки: по светло-фиолетовому полю — зеленые слоники с большими желтыми ушами.
— На пеленки брали, — сказала старушка, почесала висок под платочком крошечным сухим пальчиком и покрепче затянула узел под подбородком. — Правнучка у меня родилася. Правнучке пеленки пошили, а мне матерьял остался, много матерьялу было-то. Так я его на платок пустила. А чего? Ношу. Кто меня тут видит… Правильно я говорю?
— А… да. — Тамара даже не удивилась тому, что и совершенно неизвестная старушка, по-видимому, тоже читает ее мысли, — так она была потрясена зелеными слониками.
— А костюм от правнука, — выжидающе помолчав, продолжала старушка. — У меня еще правнук есть, большой уже, ему скоро одиннадцать. Вырос из костюма-то. Как они щас быст-ро растут, одежи не напасешься.
Старушка замолчала и опять ожидающе уставилась на Тамару веселыми голубыми глазами.
— А вы тут одна живете? — спросила Тамара для того, чтобы поддержать беседу.
— Ну где ж одна? — Старушка обрадовалась вопросу, оживилась, засияла румяным и сильно загорелым личиком. — Нас тут еще полно! Через дом Марковна живет, у ей каждое лето вся родня. Вот щас школа закончится, так всех и привезут — и дочкиных, и племянниковых, и всех. На том конце — Митрий Степаныч со своей Таисией. Обое живы, скрипят потихоньку, слава богу. К им никто не ездит, у их все свои рядом — дочка в Ягодном, это там, за карьером, километров семь будет… Да ты ихнюю дочку знаешь. Она ваш дом убирает, ее Семенович твой за деньги нанял. Верка ленивая, среди недели и не ходит почти, так, если только цветы полить. А один раз после гостей убрать — это разве ж работа? За такие деньги у нас и дом построют, а не то что раз в неделю за гостями… Если бы еще хозяйство какое, а то ни кролей, ни курей, ни огороду! Вы бы хоть картошку посадили! Тута земля — самая для картошки. У меня тридцать соток посажено. Ты своему-то скажи, пусть не ленится, земля работу любит. Когда огурчики и помидорчики со своего огороду — это никакого сравнения с купленными. А нынче-то разве накупишься? Цены-то нынче, а? То-то и оно.
Тамара слушала детский голосок маленькой старушки и вспоминала огурчики и помидорчики, которые вытряхнула сегодня утром в фарфоровую супницу из фирменного пакета с логотипом самого дорогого в городе магазина. Следом за огурчиками-помидорчиками из пакета выпал чек, и она, прежде чем выбросить его в мусорное ведро, машинально глянула на сумму: двести шестнадцать рублей. А ведь в других пакетах со своими чеками лежали еще и колбаса, и ветчина, и копченая семга, и несколько коробок конфет, и бутылки какие-то, и куски разных сыров, и гигантский ананас, и еще более гигантская кисть винограда, и несколько килограммов апельсинов, груш и киви — кажется, в этой куче она и папайю видела. Это не считая двух больших эмалированных кастрюль мяса для шашлыка, которое Юрий Семенович залил сухим вином. Простеньким вином, не марочным, не дороже пятисот рублей за бутылку. Тем, которое по пятьсот долларов за бутылку, они будут этот шашлык запивать… А копченые устрицы! Она совсем забыла о копченых устрицах!
— Да нет, — виновато сказала Тамара, испытывая жгучий стыд почему-то именно за проклятые копченые устрицы, которые она к тому же терпеть не могла. — Юрию Семеновичу огородом заниматься некогда. У него совсем другая работа… Очень, очень трудная работа. И Юрий Семенович… мм… в общем, он не мой. Мы просто работаем вместе. Коллеги.
— Калеки! — ахнула разговорчивая бабулька и горестно округлила кукольный ротик. — О-о-о, беда какая, Господи помилуй… Такие молодые, такие красивые, а калеки! Семеныч-то, видать, не бедный, да? Он когда еще строиться тут начинал, наши все гадали: бандит или еще кто? Иль, может, депутат какой? А тут вон чего… Стало быть, и деньги не помогут, когда здоровья нет. Слушай-ка, а давай я тебя молочком напою! Козье молочко-то, я коз держу. Козье молоко — первое дело для здоровья. И с собой дам, для Семеныча твоего… Только ты мне банку потом верни, банок у меня мало. И травки щас нащиплю, у меня травка нынче — прям на удивление! И укропчик, и петрушечка, а щавель — аж стеной стоит! Картошка-то еще никакая, рано для картошки-то… Через пару недель приезжай, через пару недель она уже тела наберет, молодая картошечка — плохо ли!
— Ой, не надо, спасибо, — закричала Тамара, в смятении опять вспомнив огромный ананас и проклятые копченые устрицы. — Мне ничего не надо, спасибо большое, но…
Но платочек в зеленых слониках уже двинулся куда-то в сторону, помелькал в зарослях шиповника за штакетником, и детский голосок скомандовал:
